Как бы то ни было, на Миюки чары подействовали сразу. Едва вдохнув курящиеся дымы, замысловатые, необыкновенные как в прямом, так и в переносном смысле, и вместе с тем сладостные (иные завитки были до того густы, что ей казалось – она может попробовать их на зуб и покатать во рту), она тут же ощутила их бальзамический аромат, похожий на благоухания, витающие под сводами храмов; ее обдавало волнами жара всякий раз, когда она останавливала взгляд на юном императоре, в чьем облике, особенно в выражении лица, отражалось трогательное состояние, в котором смешивалось и мужское начало, и мальчишеское, – это смешение чем-то походило на парение цветов вишни, опавших с дерева и как будто круживших в солнечном свете, в то время как на самом деле они были готовы упасть на землю, где им предстояло пожелтеть, увянуть и быть затоптанными.

Но чем больше Миюки восхищалась почти совершенной красотой императора, тем болезненнее она переживала смерть Кацуро, хотя привлекательностью он совсем не отличался и в некотором смысле был даже безобразен. Поскольку он с неизменным постоянством трудился на реке, ему приходилось широко расставлять ноги, дабы устоять против течения, отчего они были у него кривые, как у всадника. От частого пребывания под палящим солнцем летом и в ледяной воде зимой кожа у него задубела, лицо иссеклось морщинами, поясницу и одно плечо ломило, – ходить Кацуро стал прихрамывая, чуть согнувшись вперед, колени поднимал уже не так высоко. Но глаза у него все так же блестели и тревожно шарили по сторонам, как у птицы, в отличие от какого-нибудь воителя или самурая, у которых взгляд был до странности неподвижен, притом настолько, что порой, рассказывал сам Кацуро, завидев, как кто-то из них едет верхом и дремлет в седле, нельзя было даже сразу разобрать, живой он или мертвый.

– Отчего у тебя такие встревоженные глаза? – допытывалась у него Миюки.

– Они тревожатся за тебя, известно. Всё боятся не узреть тебя по возвращении с реки. Или же узреть покалеченной, хворой, даже не знаю. Ведь за день с человеком, которого любишь, всякое может случиться.

Кацуро больше не глядел на нее живыми, рыщущими, как у птицы, глазами – теперь глаза у Кацуро были пусты.

После Его величества настал черед Воеводы Усмирителя Варваров, Сейтаи сёгуна, представить свою версию истории, придуманной императором.

Его туманы были оценены весьма скромно. В них, определенно, ощущалась некая острота, вызывавшая кашель у некоторых дам, но при этом они были довольно насыщенные; а его аллегория моста оказалась чересчур сладковато-приторной, совсем не подходящей для грубоватого образа деревянного моста из бревен, связанных пеньковыми веревками и скрепленных неотесанными штифтами. Что же касается девы туманов, ее образ должен был олицетворять мимолетность: ибо, если бы она перебегала через мост так, как это силился представить сёгун, – он вдруг зачем-то начал подергивать ноздрями и вращать глазами, чтобы изобразить, как устремляется следом за нею, – после нее не осталось бы ни малейшего ароматного шлейфа.

Как только дымные струи сёгуна развеяли с помощью вееров, некий Киннобу, токимори-но хакасэ[97], присел на корточки перед курильницей, намереваясь представить на суд собравшихся свое толкование императорской истории.

Однако, несмотря на то что составленные им благовония оказались одними из самых убедительных, их материальные свойства повергли всех по меньшей мере в недоумение: вместо того чтобы виться спиралями, сплетаясь в узоры, колечки и петельки, благовонный дым у него отчего-то струился вверх в неприглядном виде узкой сероватой змеи, раскачивающейся на хвосте, – чтобы вкусить сполна заключенные в нем ароматы, надо было дотянуться аж до самой змеиной морды.

После Киннобу выступили Таданобу, главный надзиратель за Северными провинциями, и начальник Закрытой канцелярии. Тот и другой предприняли достойные попытки, только и всего.

На самом деле главная трудность, с которой сталкивались все соискатели, заключалась в том, как воплотить благоуханный образ девы. Ближе других к этому подошел император, объединивший воскурение благовоний с чтением поэмы, однако же, прибегая к такому способу выражения, он нарушил правила такимоно-авасэ. Впрочем, поскольку речь шла об императоре, на это нарушение можно было бы закрыть глаза, хотя выражение на лицах судей, скорее строгое и неумолимое, не предвещало ничего подобного.

Но решение предстояло вынести позже. А пока судьи склонились перед управителем Службы садов и заводей, объявляя таким образом, что настал его черед представить свое толкование истории, коль скоро он готов.

Нагуса с крайней осторожностью вышел на исходную позицию, словно любое движение давалось ему с болью, – впрочем, на самом деле так оно и было. Собрав в кучу шелковые мешочки с разными ароматическими шариками, из которых ему предстояло составить различные комбинации, он развязал на них шнуры, помеченные тем или иным пахучим растением, соответствующим запаху содержимого каждого мешочка.

Затем с помошью палочек он положил в курильницу несколько угольков без запаха, которые, догорая в отдельной жаровне, уже становились пепельно-серыми.

Покуда Нагуса неспешно, выверяя каждый свой жест, готовился к выступлению, Кусакабэ подошел к Миюки, стоявшей возле жаровни.

– Онна, – шепнул ей он, – время пришло. Прошу тебя, внимательно следи за Нагусой-сенсеем. Не спуская с него глаз. И когда он сам взглянет на тебя, подойди к нему. Он ждет от тебя вот что: ты пойдешь ему навстречу – пойдешь не торопясь, медленно обходя всех этих приникших к полу дам, которые с невиданной жадностью будут вдыхать аромат благовоний, воскуриваемых Его превосходительством. Стесненные своими нарядами, скованные в дижениях от долгого пребывания в одном положении, они не поднимутся с места все разом, чтобы дать тебе проход, так что будь к этому готова. Только ты не тушуйся и не останавливайся – постарайся прошмыгнуть между ними и ни о чем не тревожься. В дзюни-хитоэ поди разбери, кто там да что там, но уж ты мне поверь: они либо стоят на коленях, либо сидят на корточках, а иные, похоже, полеживают и, наверно, уже спят, ведь жизнь при дворе совсем не сахар, хотя многие думают по-другому… но ты об этих клушах не беспокойся – перешагивай через них, перепархивай, и пусть дюжина твоих платьев, вздымаясь кверху, лишь едва прикасаются к ним, ласкают их, поглаживают и облизывают, точно шелковые кисти. Одна лишь оговорка: ты будешь помечать этих дам не красками, а ароматом – благоуханием девы меж двух туманов.