Она принялась его избивать — медленно колотить метлой по спине, по ляжкам и по груди, словно наказывала животное. Старик пошатнулся и упал. Его подняли и грубо водрузили обратно на стул, хотя он еле стоял.

— Падай, мы только хуже тебя отхлещем, — проговорила девушка. — За твои преступления это еще очень скромное наказание, но не беспокойся! Со всеми слабостями мы разберемся. Это только начало.

Кто-то притащил еще один стул, и мальчишка нахлобучил на голову старику высокий белый бумажный колпак. Толпа разразилась гоготом, вопя и тыча пальцами. Старик побледнел, как будто вот-вот рухнет в обморок. На дурацком колпаке было нацарапано: «Я враг народа, сеятель лжи! Я демон!»

Вскинулись руки, вновь лихорадочно загремели лозунги — и выкрики заглушили девушку, которая до сих пор что-то говорила. Воробушек не мог пошевелиться. Каждый лозунг прилетал в старика, словно удар. Подошел еще кто-то и прикрепил к его груди длинный лист бумаги. Там было написано: «Учу говну, ем говно, сам говно». Толпа раскатисто завыла от смеха, а юноша, налепивший плакат, был вне себя от веселья.

— У Бэй, — воскликнул он, — твоим говном по всему Шанхаю разит! Ах ты дурачок! Что ж ты не подотрешься?

Старик, некогда стоявший за кафедрой и тщившийся распутать шифры словесности — точно так же, как сам он, Воробушек, тщился понять форму музыки, — рыдал от ужаса и унижения. Он страдал бы меньше, подумал Воробушек, свяжи они его и избей до потери сознания. Но толпа лишь продолжала над ним издеваться.

— Я враг народа, — повторял он теперь.

Они заставляли его повторять строчку за строчкой.

— Я развратил мышление доверенных мне студентов.

— Я допустил заграничное дерьмо в их ясные и прекрасные умы.

— Я предатель родины.

— Я заслуживаю смерти.

А затем проскулил сам:

— Пощадите, пощадите.

За спиной у Воробушка образовалось пустое место, и он тут же проскользнул сквозь него; толпа сразу же сомкнулась за ним. Воробушек продолжал отыскивать пустые местечки и пробираться вперед.

— Спешишь, что ли? — осведомился кто-то.

Воробушка пихнули, он не поддался.

— Как тебя звать, с какого ты трудколлектива? — спросил тот же голос.

— Да я только поближе пробиться пытаюсь, — в ужасе сказал Воробушек.

Незнакомец, явно не веря ему, рассмеялся.

— Гляди-ка, гляди на чудище! — сказал кто-то еще. — Скоро мы в каждое окно пролезем, в каждый дом!

Костер разгорелся, смех звучал все громче и громче. Личные бумаги У Бэя выставляли напоказ, точно военные трофеи. Кто-то зачитывал названия книг, и каждое встречали гоготом и оскорблениями. Старика побивали словами, словно камнями: буржуй, капиталист, империалист, волчара, — и девушка продолжала равномерно чередовать избиение жертвы с выволочками. Когда она вроде бы начала уставать, ее сменил какой-то паренек, и лозунги загремели с новой силой.

— Нет ни царей, — объявил паренек, — ни знати, ни помещиков, ни учителей, ни урожденного господствующего класса. Есть только такая же, как ты, саранча, ворье и чумная зараза!

— Подпали его! — упрашивала толпа. — Пускай змея отведает собственного яда!

В костер полетело еще больше книг и бумаг — дошло аж до одежды и мебели. Откопали даже детское шелковое платьице и принялись таскать его по толпе. Вернулась девушка — с большой бутылкой чернил. Она взобралась на стул рядом со стариком, стянула с того бумажный колпак и опорожнила бутылку ему на волосы. У Бэй пытался увернуться, но чернила залили ему глаза, затекли в нос и в рот и кошмарными кляксами расползлись по всему телу. Пока старик отчаянно пытался стереть густую жидкость с глаз и рта, толпа покатывалась от истерического смеха.

— Давай, напиши чего-нибудь! — орали они. — Просвети нас, У Бэй, своей премудростью! Сочини эссе поосновательней! Молим тебя! Научи нас, что думать!

— Ну вот, У Бэй, ты опять обделался! — заметила девушка.

— Глупый, грязный ребеночек! — прибавил паренек, угрожающе занося палку.

Старик съежился и зарыдал.

— Стой, не шевелись! — воскликнула девушка. — А то вся моя изящная каллиграфия насмарку!

Воробушек шажок за шажком двигался назад, железная рама переднего колеса скребла по земле. Унижение У Бэя становилось игрой все более и более азартной. Каждому хотелось самому придумать следующий залп. Толпа хихикала, даже луна в небе и ободранные летние деревья словно тряслись от восторга. У Бэй, оставшись в полном одиночестве, балансировал на деревянном стуле, как клоун. Вышел вперед еще какой-то парень, с бритвой руке, и вызвался обрить старику голову.

— Он считает, что его седины вызывают уважение, — заявил юноша. — Подрежем бабочке крылышки?

— Инеем по осени припорошило, подтопим! — выкрикнул еще кто-то.

— Оборвать ему крылья! Сбрить ему волосы!

Воробушка захлестнула волна тошноты. Дышать стало нечем.

— А зачем ограничиваться волосами? — спросил человек с тупой бритвой. — С чего это нам позволять Его Превосходительству нас унижать?

Воробушек заставил себя как ни в чем не бывало отвернуться от толпы, склонившись вперед, будто проверяет шину велосипеда. Он покосился на обочину дороги, где высилась в ряд дюжина платанов. Там, под ближайшим из них, стояла Чжу Ли — глубоко задумавшись, сама по себе. Будучи единственным неподвижным человеком в толпе, она сразу бросалась в глаза. Чжу Ли крепко прижимала к себе скрипку и вслушивалась в скандирование, словно в чрезмерно сложную музыкальную пьесу. К У Бэю поднесли бритву.

— Ты что, У Бэй, даже цирюльника нормального найти не можешь?

— Ну вот, теперь тебе хоть на танцы! Надевай-ка свой костюм-тройку и жди, пока заиграет оркестр!

— Ну же, повальсируй со мной, У Бэй! Не стесняйся…

Сломленный старик испустил скорбный вой, и толпа взорвалась победными насмешками.

Воробушек спокойно подошел к двоюродной сестре. Он тут же позабыл об У Бэе. Чжу Ли с ее скрипкой было тут не место. Он должен увести ее домой.

Он шел к ней, стараясь шагать шире, чтобы казаться уверенным и рослым.

— Сестрица, — сказал он, подойдя.

Чжу Ли повернулась и взглянула на него тревожным глазами. На миг он замялся, а затем повторил, более сурово:

— Сестрица!

Она едва дышала. Воробушек повел Чжу Ли прочь, катя велосипед рядом с ними. Присоединиться к безумию приходило все больше народу. Они несли бутылки с чернилами и свитки бумаги, и на руках у них были красные повязки, сиявшие в тусклом свете.

— Нет, — сказала Чжу Ли, оборачиваясь на шум. — Не туда. Я в консерваторию.

— Лин должна была проводить тебя до дома, — сказал он. Ему пришлось собрать все силы, чтобы говорить спокойно. — Иначе я ни за что бы тебя там не оставил.