Мне привезут из Москвы верные люди необходимые учебные пособия, и я сама буду тебя контролировать! Все, разговор окончен!» – безапелляционным тоном сообщила новости тетка.

И продолжила более мягко, как бы даже извиняясь:

– «Вере, к сожалению, возвращаться в Москву придется одной – на какое число у Вас обратный билет, Вера? Когда Вам надо выходить на работу после отпуска?»

Ответил Николай: «Тетя, нам – мне и Вере – надо с тобой серьезно поговорить!»

– «Я уже поговорила с Вами обоими – и, полагаю, более, чем серьезно! И говорить нам больше пока не о чем – по крайней мере, до тех пор, как ты, я надеюсь, закончишь учебу! Я думаю, и Вера, как девушка вполне разумная, должна со мной согласиться.

Главное – это образование и дальнейшее трудоустройство на приличном месте, с достойным окладом, с возможностью выезда, наконец, в другие страны – хотя с этим, мне кажется, уже все завершилось, так и не начавшись…

Но я приложу все усилия, чтобы эта твоя несуразная выходка не вышла тебе боком окончательно и бесповоротно! Пройдет время – и все, может быть, уладится и будет пересмотрено…»

– «Тетя, милая, ты прекрасно знаешь, что я пригласил Верочку к нам в гости для того, чтобы представить тебе мою будущую жену! Мы завтра же пойдем подавать заявление, и Вера будет теперь жить у нас! С нами!

Потом мы уедем к ней, будем жить у нее, пока я не окончу учиться. А с работы в Москве она уволилась перед приездом к нам – по собственному желанию.

И когда мы с ней поженимся и уедем туда, куда меня направят по распределению, то в той же военной части, где мне придется служить, станет работать при мне и Вера!»

Тут Инна Антоновна совершила роковую ошибку, но из нее просто вырвались ядовитым плевком эти слова:

– «И кем же, позвольте поинтересоваться? Не иначе, как давал… то есть, простите, подавалкой, тьфу ты, подавальщицей в офицерской столовой?!!»

Вера встала и быстро пошла вдруг к двери с тихой просьбой: «Извините, пожалуйста.»

Николай рванулся за ней, пытаясь остановить, резко протянул вперед руку, чтобы удержать Веру, застыл на секунду на месте, внезапно вскрикнул, схватившись за раненое плечо, и упал в обморок.

Обе женщины, не глядя друг на друга, кинулись к нему, встали перед распростертым на полу телом на колени – Инна в головах, а Вера – обняв его ноги…

* * *

… В госпитале Николай Андреевич провалялся три недели, потом еще три недели был на реабилитации. Диагноз – последствия не долеченной контузии, выход осколка плюс подозрение на микроинфаркт.

И опять тетушка упросила врачей написать в анамнезе что-нибудь только про операцию по удалению из раненого плеча осколка, без всяких «подозрений на», которые еще, к тому же, рассуждая логически, необходимо доказать!

Все время болезни Вера постоянно находилась при Николае и выхаживала его как нянька почти одна, не подпуская к любимому телу чужих женских рук.

Вскоре Верочку стали узнавать и все врачи, и больные – те даже частенько звали на помощь именно ее, обижая этим обслуживающий медперсонал.

Но Вера быстро нашла общий язык и с нянечками, и с медсестрами, и даже со старшей палатной сестрой – дородной и знающей себе цену особой со сложной прической и, видимо, еще более сложной судьбой, которая и создала в итоге из этой женщины начальницу, пожалуй, пострашнее даже тети Инны!

А та, кстати, оказалась на поверку просто испуганной маленькой девочкой, – да, да, Великий Математик, суровая и неумолимая Инна Антоновна, сдалась без боя – согласилась на все и сразу ради спасения своего ненаглядного детеныша, которого она так сильно боялась потерять навсегда, что делала для этого все возможное – по закону бутерброда, не подчинявшегося уже порой ну никакой логике!

* * *

Инна поплакала-поплакала – и решила попросту смириться с тем, что мальчик-то вырос – и хотя никто ей не доложил об этом, а сам принц так даже и песенку не спел, как тому Королю – Эрасту Гарину – в замечательном фильме про Золушку-Жеймо, – все-таки ясно было самой Инне как дважды два: все это ее так называемое смирение будет, безусловно, иметь временный характер.

Но забыла Инна Антоновна, что не бывает на свете ничего более постоянного, чем временное: в том числе и наспех сформулированные и принятые априори, без глубокого анализа, умственные построения…

Абсолютно аналогично ситуации с теми новыми городскими постройками, с подзабытым со времен Первой Мировой немецким названием «Barakken» – то бишь, баракам, что успели уже расплодиться во вновь становившихся тесными послевоенных городах-героях, а особенно в Москве и в Ленинграде.

Бараки эти по архитектурной форме своей вроде бы и были немецкими, а вот по содержанию – или уж, точнее, по содержимому? – оказались, почему-то, вполне даже люмпен – пролетариатскими.

Ну, а убогий и кривой уровень жизни заселившего эти временные постройки барачного люда оказался куда хуже даже, чем у их создателей, строителей и первых поселенцев – то есть, немецких военнопленных.

Поскребыши войска непобедимого германского Рейха протаранили впервые старую Москву по самому Центру вздрюченными после Сталинграда и Курской Дуги огромными и нескончаемыми цугами – то есть, вошли все-таки, сволочи, в Москву, – как ворчали на кухнях московских коммуналок такие, как Полька и Настька:

– «Без мыла к нам в … душу влезли, ети их фашистскую мать! хоть не мытьем, так катаньем», – и самим только фактом своего присутствия на советской территории ухудшили жизнь простых победителей: содержать поверженного врага и кормить его – хотя бы дважды в сутки – оказалось делом и экономически, и морально довольно непростым и весьма и весьма накладным…

* * *

Как бы то ни было, дети – Николаша и Вера – всё решали сами, молча и быстро, торопились так, как будто боялись чего-то недоделать, упустить, отстать от жизни…

И откуда это вдруг у молодых такой страх не успеть?

Подобный испуг, думала Инна, всегда ведь раньше наблюдался исключительно в поведении стариков и старух – причем, только полувыживших из ума, а потому и напрочь забывших за обвальной чередой российских революций, войн, эпидемий, расстрелов и смертного голода о том, что время – относительно, а значит, то бесконечно – в горе и в ужасах, то – скоротечно как чахотка – если жизнь русская устаканивалась хотя бы немного и появлялся вдруг некий малый просвет впереди в густых и темных тучах.

И вот торопились тогда пожилые люди прожить побыстрее – ах, кабы не отняли! – узкую светло-серенькую полоску своей радости.

Радоваться можно было, например, тому, что не просто успел, а еще и сумел удачно отовариться по карточкам.

Или, к примеру, получить кусок материи на новую одежду – в награду за доблестный труд.

Или даже, – но это уж, если и впрямь очень крупно повезет и профком с месткомом расщедрятся не только для совсем заслуженных – может быть, билетик бесплатный аж в «сам-Большой Тиятр» вытянуть по жребию, чтобы постоять там за колонной на верхнем ярусе и послушать музыку балета, да увидеть «хучь однем глазком» глубоко внизу танцующую заводной куколкой фигурку Ольги Лепешинской или – вдруг счастье?! – то и Галины Улановой…