скоро стали сбываться. Первый раз ее арестовали в 1923 году в Иркутске, едва она довезла от вокзала до тюрьмы полпуда передач для здешних заключенных. Через четыре месяца всё же освободили, но из поля зрения ГПУ уже не выпускали. Полтора года спустя новый арест, на этот раз обошлось всего недельным сидением в камере. В мае 1926-го она в третий раз очутилась в застенке…

Сквозь решетку в оконце виден клок черного неба со звездами. В камере томского ОГПУ спят на жестких досках полтора десятка человек женского пола – от совсем еще девочек-подростков до старух. Носовой свист, подхрапыванье, тихие стоны во сне. Татьяна сидит на своем лежаке. Сон – избавитель от тяжких дум – не идет к ней. Душу терзает острая горечь, давят узкая железная дверь камеры и стальная оконная решетка. Стены хранят память о страданиях многих томившихся здесь за последние годы людей. Как хочется немедленно прочь отсюда, на волю!

Но разве на воле лучше? Она вспомнила свои стихи, написанные три года назад, тоже в тюрьме:

А за решеткой неправда ликует,

Пляшет, купаясь в слезах,

И веселится; в крови, как в кораллах,

Весь изукрашен костюм…

Вспомнила и первые допросы, на которых следователь требовал от нее признания в контрреволюционной деятельности. Она тогда и вправду не понимала: как дела милосердия, обычная благотворительность могут быть контрреволюцией? Какое отношение они имеют к политике?..

Наконец узница забылась сном. Тотчас она увидела себя у креста в храме, большого деревянного Распятия. Опустилась перед ним на колени. Сон был наполнен пронзительным осознанием: земная жизнь не сулит ничего, кроме томления, клеветы, невзгод, печали, вражды окружающих. По лику Христа скользили тени, Он казался живым. «Пускай я буду знать одно лишь горе, Господи. Я иду за Тобой, и дай мне умереть за Тебя. Не только слезами, кровью своей готова омыть Твои раны! Только не оставь мою душу грешную, болящую страстями земными. Даруй мне силы терпеть и смиряться…»

В сон-молитву ворвался лязг железа. Камера зашевелилась, просыпаясь. За окном серо светило утро.

– Которая тут Грин… Гриб… на выход!

В кабинете верхнего этажа следователь за столом открыл папку и, вздохнув, зачитал:

– Татьяна Николаевна Гримблит имеет связь с контрреволюционным элементом духовенства, которое находится в Нарымском крае, в Архангельске, в томских и иркутских тюрьмах. Производит сборы и пересылает частью по почте, большинство с оказией. Во всех тихоновских приходах имеет своих близких знакомых, через которых и производятся сборы.

«Тихоновские приходы» – так теперь называлась Церковь в России, а те, кто не запятнал себя обновленческим расколом и остался верен патриарху, – «тихоновцы».

– Как видите, доказательств вашей подрывной деятельности против советской власти у нас хватает. Признание вины подписывать будем?

– Что же это за власть, которую можно подорвать обыкновенной человеческой добротой? – открыто глядя в глаза следователю, спросила она.

Переменившись в лице, он громыхнул кулаком о стол и прикрикнул:

– Вопросы задаю я! Ваше дело отвечать на них! Кому и через кого отправляли посылки в другие города? С какого времени?

– С 1920 года, – всё так же глядя на него, начала рассказывать Татьяна. – Я оказывала материальную помощь ссыльному духовенству и вообще ссыльным. Помогала заключенным священнослужителям и мирянам, находящимся в томских тюрьмах. В иркутской тюрьме передавала посылки епископу Виктору (Богоявленскому). В нарымской ссылке – священникам Попову и Копылову, епископам Евфимию (Лапину), Антонию (Быстрову), Иоанникию (Сперанскому), Агафангелу (Преображенскому). Помогала и другим заключенным, независимо от причин их ареста.

– Назовите имена попутчиков, с которыми отправляли посылки.

– Фамилии мне неизвестны. В нарымскую ссылку с оказией отправляла в прошлом году двухпудовую посылку для епископа Варсонофия (Вихвелина). Перед Рождеством снова отправляла владыке посылку. Имени человека, который повез ее, тоже не знаю.

– Где и как получали средства для вашей деятельности?

– Собирала по храмам и так, в городе. Кто что даст – кто деньгами, кто вещами или продуктами.

– Обращались за содействием к кому-либо из духовенства?

– Да, обращалась и…

– Имена! – от нетерпения следователь подался в ее сторону.

– …и получала везде отказ, – спокойно договорила Татьяна.

– Кто еще, кроме вас, собирал средства? – с долей разочарования продолжал следователь.

– Никто. Я не знаю таких людей.

Некоторое время следователь сидел молча.

– Впрочем, вина ваша и без того установлена, – наконец проговорил он. – На этот раз четырьмя месяцами не отделаетесь.

Ей дали подписать протокол допроса и отвели обратно в камеру.

Если следователь хотел ее напугать, то у него не получилось. Еще три года назад, когда тянулись те четыре тюремных месяца, она была готова к смерти и только молила, чтоб скорее настало это время, когда можно будет отдать жизнь за Христову истину. Когда душа, сбросив всё лишнее, земное, налегке помчится к Богу.

Что ж, Боже, твори Твою волю святую,

Пусть мне суждено умереть…

«Пусть зло надо мною смеется…»

Десять дней спустя в недрах томского отдела ОГПУ родился хитроумный вердикт: «…дознанием не представляется возможным добыть необходимые материалы для гласного суда, но виновность… все же установлена, а посему дознание считать законченным…» Виновность определили такую: вместе с несколькими, также арестованными священниками Татьяна Гримблит являлась «вдохновительницей тихоновского движения в губернии». Местные чекисты, курировавшие церковную тему, рассчитывали, что «с удалением их из губернии значительно поколеблются устои тихоновской организации». Тогда самозванным обновленческим «архиереям» и попам-раскольникам уже никто и ничто не помешает прибирать под себя православные храмы.

Ее приговорили к «внесудебному наказанию – административной ссылке». В начале лета Татьяна узнала, что ее на три года высылают в Зырянский край…

Колонна заключенных шагает по пыльной городской улице. Впереди ведут арестантов-мужчин, среди них мелькают подрясники нескольких священников. В хвосте идут женщины. Выбежавшее из-за облака солнце выбивает на обнаженной стали штыков слепящие блики. Колонну сопровождают к вокзалу три десятка красноармейцев с холодными равнодушными лицами.

Татьяна оглядывается. Позади колонны уже собралось порядочно народу. Теснятся, торопятся, обгоняют друг дружку, высматривают среди арестантов родных, близких, знакомых. Прижимаясь к стенам домов и заборам – подальше от штыков и предупредительных окриков – забегают вперед, жадно ищут глазами своих. В уплывшем назад окне какая-то женщина со скорбью в лице крестит колонну.

Вокзал уже близко, резко свистит паровоз. Конвойные нервничают, подгоняют арестантов. Крики, слезы, суета вокруг, отчаянно воздетые руки провожающих. Татьяна наконец увидела в толпе мать и тетку. Сердце будто рванулось наружу, к ним, застучало громко, как колеса поезда. Что-то закричала им, они – в ответ. Только ничего не разобрать – кричат все.

Перрон перед зданием вокзала оцеплен солдатами. Этапируемых заталкивают в два вагона с маленькими окошками. Татьяна напоследок всё же услышала свое имя, надрывно выкрикнутое матерью. «Точно хоронят нас, – подумалось. – Будто этот вагон – могила». Она успела перекрестить своих родных, перед тем как ее впихнули внутрь. Повезло – прибилась к окну.

Последний свисток паровоза. Крики снаружи слились в один жутковатый вой. Руки, крестящие поезд, машущие – словно живой частокол. «Прощай, мама! Прости меня… я молюсь за тебя…»

Отчего-то появилась уверенность, что она видит родной Томск в последний раз. Больше никогда сюда не вернется. Доведется ли еще когда обнять мать, остальную родню? Зырянский край – это где-то очень далеко, на севере, за Уралом, если смотреть из Сибири. Когда-то дедушка на уроке Закона Божьего рассказывал гимназисткам о святом Стефане Пермском, крестившем язычников-зырян, – было это давно, во времена князя Димитрия Донского. Оттуда до Москвы много ближе, чем до Томска.

Да и стоит ли, когда окончится срок ссылки, возвращаться в отчий дом? Что она найдет там, кроме прежнего непонимания, отчуждения родных, вражды соседей и бывших друзей? Ни мира душе, ни утешения скорбей, которыми полнится обезумевший мир. Мать с ее укорами сделалась незаживающей раной в сердце. От страха за дочь она стала одержима желанием спрятать ее от реальности за хлипкой завесой домашнего счастья, коротких радостей жизни. Мать упрекала, что дочь мучит ее и себя. Просила,