умоляла, требовала прекратить отдавать себя в жертву.

– Ты не Христос, в конце концов, чтобы спасать всех!

– Да, мама. Но зачем же ты требуешь, чтобы я сошла со своего креста? Без крестной муки всё равно не проживешь. Ты говоришь «счастье» – а счастливые-то где? Нету их, мама. Без Бога нет счастья ни у кого.

«Пусть враги мне родные мои… / Пусть осудят меня и не будет друзей. / Я с Тобою останусь одна… – под размеренный стук колес беззвучно читала она собственные стихи. – Пусть свободно молиться Тебе не дают / И осмеяны чувства мои. / Пусть смеются, о Боже, хоть тяжек тот смех / И жизнь отравляет мою… / Господь, дай мне силы врагов полюбить, / Завет Твой святой исполняя… / В служенье Тебе до могилы / Надеюсь я правду найти…»

На положении ссыльной Татьяна Гримблит прожила год в городе Усть-Сысольск. Здесь же и в округе отбывало срок ссылки множество священноначалия Русской Церкви. Татьяна познакомилась со многими из них, поддерживала общение. Расчеты ОГПУ не оправдались. Она не перестала быть участницей «тихоновского движения», как именовалась теперь в чекистских документах обычная церковная жизнь.

В июле 1927 года Особое совещание при Коллегии ОГПУ предписало выслать Татьяну Гримблит на оставшийся срок в Туркестан. Но уже в декабре последовало новое постановление – о досрочном освобождении. Татьяна незадолго до того лишь обосновалась на туркестанском поселении. Однако только в марте документы об освобождении достигли местного отдела ОГПУ.

Через несколько дней Татьяна уже ехала поездом в Москву.

Еще сильнее, чем прежде, она верит в то, что зло следует побеждать добром. Она едет в самый эпицентр творящегося вокруг огосударствленного зла, чтобы преодолевать его своей любовью к людям.

«Хочу только ближним служить…»

В Первопрестольной еще целы почти все сорок сороков. Но многие храмы отобраны у Церкви, изуродованы, превращены в склады, мастерские, кинотеатры, отданы под жилье. Новая-старая столица перенаселена. Люди едут сюда семьями в поисках лучшей доли, переезжают с рабочих окраин в центр, стекаются из московской округи и других губерний, ютятся по углам уплотненных квартир. У всех новая жизнь, будущее видится головокружительным.

Новая жизнь Татьяны мало отличается от прежней. Только живет она теперь в чужом деревянном доме в Замоскворечье, платит за жилье помощью по хозяйству. Делит комнату с подругой, тоже приезжей. Обе поют на клиросе храма Николы в Пыжах на Ордынке, где настоятельствует иеромонах Гавриил (Игошкин). Тем и кормятся. Заработок скудный, зато много времени остается для других дел и забот.

За год жизни в столице Татьяна даже не успела еще обойти все дорогие русскому сердцу московские святыни. А ко многим и попасть теперь нельзя: Кремль с чудотворными мощами древних святых ощетинился штыками охраны, бо́льшая часть монастырей закрыта. Смогла побывать лишь в Донской обители, поклониться патриарху Тихону – только где могила великого исповедника веры, умершего три года назад, даже спросить было не у кого.

Дни ее наполняло всё то, чем она занималась и в Томске. Сборы пожертвований по храмам, посещения московских тюрем, утомительные препирательства с тюремной администрацией, отправка посылок для духовенства в ссылки и лагеря, переписка с владыками и рядовыми священниками, ободрение, утешение страдальцев теплым сердечным словом. Утром и вечером – служба. А по ночам – одинокая молитва перед лампадой и образами…

В эту ночь, едва она легла на кровать, раздался голос подруги:

– А я не сплю. Всё думаю. Неужто ты всю жизнь так сможешь? Без единой родной души, да по тюрьмам каждую неделю, все думы о чужих людях, о себе ни капельки, и полночи на коленях, в поклонах… Я бы не смогла.

– Захотела бы – смогла.

– Нет уж. Я, Танюш, решила из хора уйти. И вообще… Мой Ваня зовет меня учиться. Сперва на рабфак. Потом в институт поступлю! На архитектора выучусь. Буду новую жизнь строить… Как все, понимаешь?

– Не понимаю. Какую новую жизнь?

– Советскую. Ты же, Таня, ничего вокруг не видишь, кроме своих несчастных арестантов. Посмотри – вся страна меняется. Новые песни везде поют. О народном счастье, о труде, о справедливости. У нас будет первое в мире государство, построенное на правде и справедливости, на равенстве!

– А Бог? Будет Он в этом государстве?

– Если Он есть, – задумчиво произнесла подруга, – то Он же никуда и не денется? Просто мы не будем говорить о Нем. Знаешь, Ваня сегодня познакомил меня со своими друзьями. Они очень хорошие, парни и девушки. Только когда узнали, что я в церкви пою, стали шутить надо мной. Не по-злому, а так, по-товарищески. И Ваня смеялся, а потом долго объяснял мне… про новую жизнь.

– Новая жизнь, – грустно повторила Татьяна. – Ты ошибаешься, что я ничего не вижу вокруг. Всё я вижу. Ложь, пестро разукрашенную. Искаженные ложью лица. Говорят сладкие речи о народном счастье, но это румяное яблоко с ядом внутри. В этой новой жизни нет места добру, состраданью, любви. Справедливость, правда… они ведь по горло в крови! И ты, если прельстишься этим, по кровавому пути пойдешь, несчастна будешь. Оставь это, брось как гнилой плод. Пускай смеются над нами, пускай осуждают. Пусть мешают и жалят душу. Пускай клевета и наветы. А ты веру в себе не угашай по чужому примеру. Прости их и ступай своим путем. В душу свою загляни…

– Я заглянула, Танечка. Нету там ничего, что удержало бы меня… Не хочу, как ты, жизнь в церкви провести. Не хочу старой девой завековать и в поклонах отраду находить. Я счастья хочу!

– А мне иного счастья не надо, – отчужденно проговорила Татьяна. – И наслаждений земных не нужно. Только ближним служить. Всё свое Богу отдавать… Думаешь, тебя в институт примут, на архитектора выучат? Думаешь, советской власти нужны архитекторы с такой анкетой? Отец – священник, то ли белоэмигрант, то ли погиб в бою против Красной армии. Ване-то своему рассказала про это? – с невольным сарказмом выпалила она.

Подруга села на своей кровати.

– Ух, какая же ты злая, Танька! – Она залилась слезами. – Я же только тебе… никому больше…

Разрыдалась пуще. Татьяна вскочила с постели и, сев рядом, обняла ее.

– Прости меня, пожалуйста! Прости, родная, хорошая моя!.. Прости ради Бога…

Утром хмурая наперсница не пошла к воскресной службе, отговорилась занятостью.

– Ох, пропадешь ты, подруга, – вздохнула Татьяна.

– Еще кто из нас первее пропадет… – отмахнулась та на прощанье.

Накануне Татьяна не смогла быть у исповеди, поэтому решила подойти к духовнику после литургии. Кроме того, надо было поговорить о деле.

Отец Гавриил, подойдя и благословив, приветливо улыбнулся.

– Безмерно рад видеть вас, милая Татьяна. Дай вам Господь поболее сил и терпения творить и впредь добро во имя Божие, опекать наших больных и страждущих.

На эзоповом языке гонимых советской властью «больными» назывались заключенные и ссыльные, «болезнью» – арест и последующие мытарства.

– Наслышан я, что дела ваши благие стяжали вам среди нашего опального священноначалия славу нового Филарета Милостивого. Равных вам в заботах милосердия по всей Москве не сыщется, – всё с той же улыбкой говорил отец Гавриил.

Татьяна стояла, опустив голову.

– Батюшка, нет мне оправдания от дел моих. В мире живу и злобу мирскую впитываю, как губка. Бога молю помиловать душу мою, смиренье даровать, а всё равно грехов моих не счесть, как капель в реке, и меньше не становится. Всю грязь человечью полною чашею пью. Сердце страстями повито, гордость в нем живет, совесть изгоняет. Нынче до слез подругу довела, намеренно, со зла ей боль причинила. Да еще хвалилась перед ней своими подвигами… Тщеславилась своей верностью Христу, тем, что крест свой в одиночку несу и сил хватает. Господи, да ведь не подвиги это никакие, а по грехам моим страданье. Душа бесконечной тоской горит. А я и хочу мучиться, чтоб как золото в огне очиститься. Перед матерью своей виновата очень, вместо любви ей только скорби и седину подарила. Господи, услышь меня и помилуй…

На голову кающейся легла епитрахиль, и рука священника запечатлела сверху крест.

Вечером, дома, после всех дневных дел, хождений, разъездов, разговоров и встреч с людьми, Татьяна записала в стихотворной тетрадке:

Клевета не страшна, не насмешка люта,