счастье здесь – на земле – это любить людей и помогать им…»

Письма давали ей силы терпеть всю горечь «новой жизни».

«Получил Ваше закрытое письмо, а вслед за ним открытку. За то и другое приношу Вам сердечную благодарность. Слава Богу – они по-прежнему полны бодрости и света, крепкой веры и твердого упования на промыслительную десницу Всевышнего. Слава Богу! Да никогда не иссякнет и не умалится в душе Вашей этот живоносный источник, который так облегчает здесь, на земле, восприятие жизненных невзгод, несчастий, ударов, неудач и разочарований…»

Эту весточку от архиепископа Аверкия (Кедрова) из башкирской ссылки Татьяна получила утром и не успела еще прочесть. Сегодня она дежурила на раздаче лекарств. Как выдалась свободная минута, начала читать, но тут в коридоре раздались крики. Звали врача, сестер.

Татьяна вбежала в палату первой и успела застать последнее мгновенье судорожной агонии умирающего. На глазах у нее он испустил дух, вытянулся на постели. С других кроватей на покойника глядели лежачие больные. Ходячие сгрудились позади Татьяны.

– Пропустите! – это голос заведующей отделением.

Татьяна неторопливо, даже немного торжественно, перекрестила умершего. Накануне по его просьбе сама же надела ему на грудь деревянный крестик.

– Ну, знаете! – услышала она позади гневное шипение докторши. – Это уже ни в какие ворота не лезет! Выйдите из палаты немедленно, товарищ Гримблит!

Татьяна, беззвучно молясь об отлетевшей душе, протиснулась мимо больных, сбежавшихся медсестер и вернулась на дежурный пост. Чуть позже достала из кармана халата письмо владыки Аверкия и дочитала.

«Не длинен еще пройденный путь Вашей благословенной от Господа жизни, а между тем сколько бурь пронеслось над Вашей главой. И не только над головой: как острое оружие они прошли и через Ваше сердце. Но не поколебали его и не сдвинули его с краеугольного камня – скалы, на которой оно покоится, – я разумею Христа Спасителя. Не погасили эти штормы в Вашем милом сердце ярко горящий и пламенеющий огонь веры святой. Слава Богу – радуюсь сему и преклоняюсь пред Вашим этим подвигом непоколебимой преданности Творцу, пред теми болезненными скорбями, испытаниями, страданиями нравственными, через которые лежал Ваш путь к этой победе в Вашей душе Христа над Велиаром, неба над землей, света над тьмой. Спаси Вас Христос и сохрани, помоги Вам и впредь неустрашимо и непоколебимо стоять на божественной страже своего святого святых…»

В тот же день ее снова вызвал главврач. В кабинете находилась и заведующая отделением, выгнавшая ее сегодня из палаты. Она стояла, сложив руки на груди, и сердито-высокомерно смотрела на вошедшую лаборантку.

– Что же это, Татьяна Николаевна, получается? – тихим голосом начал разговор врач. Тихость эта ничего доброго не сулила. – Вы в присутствии больных и медперсонала, нисколько не стесняясь, демонстративно, можно сказать, совершаете над умершим советским человеком религиозный обряд. Вы понимаете, что занимаетесь вредительством? Вы вредите моральному здоровью пациентов, агитируете, так сказать, за бога…

– Я никого не агитирую…

– Вы агитируете! – внезапным криком перебил ее врач. – Ведете антисоветский образ жизни, прогуливаете работу ради хождения в церковь… Да-да, мне известно о ваших отлучках в церковные праздники! И не смейте возражать! Вы саботируете политику советской власти и лично товарища Сталина!..

– И еще неизвестно, не она ли отравила пациента, – зловеще процедила завотделением. – Вскрытие покажет, от чего он так внезапно умер.

Во взгляде врача мелькнуло затравленное выражение.

– Значит, так, Татьяна Николаевна. Или вы сейчас, прямо при мне и товарище Ивановой, снимете с себя крест и пообещаете…

– Я не сделаю этого, – спокойно сказала Татьяна. – И пока я жива, никто не снимет с меня крест. А если попытается, то снимет его только вместе с моей головой.

– Что вы с ней сюсюкаете, Иван Петрович? – с ненавистью проговорила докторша. – Это же враг!

– Значит, товарищ Гримблит больше не будет работать у нас, – подытожил врач, – как только найдется ей замена.

Но замена не нашлась ни через месяц, ни через полгода. Персонала в больнице не хватало, и Татьяну на время оставили в покое.

Летом, взяв отпуск, она провела дивных полтора месяца в Дивееве. Но и в прежние годы бывала у своего духовника протоиерея Павла Перуанского, служившего в дивеевском Казанском храме. Как же хорошо там! Кажется, что и в раю нет больше любви, чем та, которой одаривают дивеевские сестры, после закрытия монастыря живущие по окрестным деревням. Татьяну тянуло туда всё сильнее. Желала б и поселиться там насовсем, может, даже тайно принять монашество. Но никто из священства не давал ей на это благословения. Ее труды нужны были в миру.

Вернулась в Константиново к Преображенью.

– Что это ты, Татьяна, не успела на работу после отпуска выйти, а уже опять на два часа опоздала? – выговаривала ей медсестра Галя.

– А день-то сегодня какой – Преображенье Господне! – сказала Татьяна. – Грех в храме не быть.

– Малахольная ты, – пожала плечами Галя. – Ты бы перед советской властью грехи не копила да перед начальством. Или думаешь, что ты святее всего нашего народа, который от бога отказался?

– Теперь народ стал как стадо, – вздохнула Татьяна. – Просто как скот, который ведут куда-то. Помню, раньше, когда в гимназии училась: сходишь на праздник в церковь, отдохнешь душой, потом и работа лучше спорится. А сейчас и в праздники работают как угорелые, душу свою к свету не тянут.

Галя в испуге оглянулась на дверь – не слышит ли кто крамольные речи. А в коридоре и впрямь начался переполох: крики, детский плач.

В лабораторию ворвалась другая медсестра. За руку она тащила плачущую навзрыд девочку – младшую школьницу.

– Что ж это делается! – в ярости набросилась женщина на Татьяну. – Чужих детей приучаешь к поповскому опиуму? Дочку мою креститься научила! Своих-то детей нет, чтоб им головы забивать, сама по тюрьмам-лагерям истаскалась! Чему ты невинное дитя научить можешь, кроме дурного?! Забери свои подарочки. – Она швырнула на стол три леденца в обертках. – И не смей больше мою дочерь приваживать!..

Медсестра выскочила из комнаты, волоча за собой напуганную и всхлипывающую девочку. Помолчав с минуту, ровным голосом Татьяна произнесла:

– А что хорошего можно ожидать от теперешних детей в будущем, когда их родители сами не веруют и детям запрещают? Как бы вы от Бога ни отворачивались, рано или поздно Он за всё спросит.

Но Галя тоже не хотела больше слушать ее и выбежала из лаборатории, от антисоветского греха подальше.

«Добровольно путь страданья пройден мной…»

Через пару недель Татьяну пришли арестовывать. Она писала в этот час письма, ее прервали на полуслове. Сотрудники НКВД переворошили все вещи в съемной комнате, изъяли пачку писем. Разрешили ей написать записку для подруги с указанием, как распорядиться вещами. Постельное белье и оставшуюся одежду следовало переслать матери, уведомив о новом аресте дочери. «Ну, всех крепко целую, – говорилось в конце записки. – За всё всех благодарю. Простите. Я знала, надев крест, тот, что на мне: опять пойду. За Бога не только в тюрьму, хоть в могилу пойду с радостью».

Несколько дней замначальника Константиновского отделения НКВД допрашивал свидетелей по делу – врачей, медсестер, прочих сотрудников больницы.

– Как-то раз Гримблит по своей воле сидела в палате с больным, – рассказывал врач. – Никто не назначал ее дежурить у постели этого пациента. На следующее утро больной жаловался мне, что ему всю ночь снились монастыри, подвалы, монахи и тому подобное. Я сразу подумал тогда, что Гримблит накануне морочила ему голову религиозными разговорами.

– В больнице было общее собрание, – вспоминала докторша. – Мы обсуждали подписку на новый государственный заем. Гримблит равнодушно отмалчивалась, ни за, ни против не высказалась. Но голосовать за облигации не стала.

– Как объяснила свой отказ? – уточнил следователь.

– Никак не объяснила. Встала и ушла.

– И вот еще однажды что было, – говорил следующий свидетель. – Зашел разговор-то у нас случаем про тюрьмы. Ну, про тех, значит, кого советская власть перевоспитывает. А она-то, Татьяна, возьми и брякни: при советской, мол, власти, безобразий по этой части, по тюремной, значит, никак не меньше, чем при царской.

– Религию она ставит выше всего, – докладывал другой. – Без дозволения начальства уходила со службы в церковь для совершения религиозных обрядов. Служебное положение использовала – распространяла среди стационарных больных церковные идеи.

– Подробнее. Как распространяла? Разговоры тайком, подпольная литература?

– О запрещенной литературе мне ничего не известно. А на дежурстве она всегда, когда раздавала больным