— Нет, — ответила Валя. — Голова только болит, когда обстрел сильный… Два дня воевала, а потом старшина Узелков разыскал. Продраил меня с песочком и сапоги отобрал, чтобы не бегала. Сутки босая на подводе ехала. Ревела, а он как каменный. Вчера только сапоги отдал… Девчата смеются, допытываются, к кому бегала. Болтают, что из-за меня старший лейтенант погиб… Ротой он командовал, я у него сутки провоевала. Дот один взяли, а немцы на нас кинулись. Надо было отойти, а старший лейтенант выпивши был, гордость решил передо мной показать и не отошел. Его немцы и прихлопнули.

Она внезапно повернулась, обняла березу и прижалась щекой к стволу.

— Дела я хочу настоящего каждый день, — резко сказала она. — Воевать хочу, боя хочу, а тут…

Она не договорила, махнула рукой и опустила голову.

— Что тут? — Николая встревожила горечь, которая прозвучала в словах девушки. — Что?

— А то, что в тылу от кобелей отбоя нет, — сурово сказала Валя. — На переднем крае только и отдохнешь, а как в тылу, так к тебе и липнут слюнявые морды, ухаживать начинают, слова разные говорить… Думают, как бы свое схватить, а девушка для них — что полено… Позавчера майор Андреясян мне духи и шелковую комбинацию предлагал за то, чтобы я с ним переспала…

У Николая перехватило дыхание и туманом застлало глаза. Так вот, оказывается, какой майор! Этого майора он знает и поговорить с ним может… Может ему брюхо поубавить.

Пальцы сжали автомат. Руки стали тяжелыми, тугими в локтях.

Валя заметила. Подняла голову, сделала шаг и оказалась рядом.

— Я щетинистая, накалываются и отскакивают, — сказала она.

Николай понял, что Валя успокаивает его.

— Смех и горе… Почему я мужиком не родилась? Вам намного легче воевать… — В словах ее снова прозвучала горькая нотка. Николай вдруг понял, что эта сильная и смелая девушка очень одинока среди множества людей. Лежит она в засадах, ползает, «цокает» немцев. Воюет, ругается и ждет, что, может быть, найдется тот, кто не руками, не словами, а сердцем пожалеет ее тихонечко, бережно. Чтобы поверить она смогла, почувствовать настоящее…

Николай вдруг ужаснулся. Может, и его Валя считает фронтовым ухажером? Из тех, кто похитрее, которые просто ждут, пока ягодка поспеет, чтобы оскоминки не набить. Шелковой комбинации, как Андреясян, старший сержант, конечно, предложить не может, а вот так под вечерок в лес заманить на прогулку…

Видно, это все неожиданным испугом отразилось в глазах Орехова. Валя догадалась и сказала, что старший сержант Орехов ужасный дурак.

— Дурак, — покорно согласился Николай. — Ужасный дурак.

От этого обоим стало легче.

Валя снова пошла в безлюдную глубину леса, где уже густели вечерние тени.

— Мы ведь тоже все разные, — заговорила она, и глаза ее построжали. — Вон Шурка Агапова, часовая, ты видел, считает, что в жизни нельзя теряться. Однодневкой живет. Прошлый месяц у нее капитан был, командир гаубичного дивизиона, они рядом с нами стояли, а теперь с лейтенантом из штаба крутит, ночевать к нему каждую неделю бегает. Легко ей… А может, и тяжело? Язык у нее на все стороны болтается, а сама скрытная… Я приметила, что когда ей тяжко, она песни поет. Раньше реже пела, а теперь часто поет. Видно, понимает, что испоганиться можно…

— Грибанова! Гри-ба-но-ва! — послышался из-за деревьев зычный голос. — Гри-ба-но-ва!

— Узелков зовет, — усмехнулась Валя. — Надо возвращаться, а то искать кинется. Крику не оберешься. Беспокоится он за нас, как родная мать. Занудливый мужик, а сердечный… Пойдем, Коля.

Она повернулась и подошла к Николаю так близко, что он почувствовал на щеке прикосновение ее волос. Волосы пахли молодой листвой и свежестью лесного, заросшего осокой озера. Он мог сейчас обнять девушку и поцеловать ее.

Но он не сделал этого. Когда они попрощались в кустах возле часового, пожатие рук было доверчивым.

— Значит, контакт с разведкой? — насмешливо спросила часовая.

— Контакт, — Валя улыбнулась и повторила: — Полный контакт.

Шурка вздохнула, и глаза у нее стали тоскливыми.

— Отец-наставник тебя обыскался, — сказала она. — Ты, разведка, крой в расположение собственного подразделения, да поскорее, а то стемнеет, а в лесу волки. Видишь, лес какой дремучий. В два счета можно заблудиться.

— Не заблужусь, — ответил Николай и, вспомнив слова Вали, добавил: — Вы, товарищ часовой, получше под ноги смотрите. А насчет ухажеров старшина правильно приказал: приблизится на неположенное расстояние, бейте его из оружия без всякой жалости.

Шура, видно, решила, что Орехов в отместку издевается над ней, и вскинула винтовку:

— Кругом, марш! Стрелять буду!

Николай повернулся, юркнул в куст и словно растворился в нем. Шура растерянно захлопала глазами.

Ловки эти ребята, разведчики. Ловки, черти!

ГЛАВА 18

В дрожащем мареве плыло рыжее солнце. Воздух был тяжел и горек. Изувеченные придорожные сосны задыхались в пыли. Деревья протягивали культяпки веток, выставляли израненные пулями и осколками меднокованые стволы. Шрамы на коре затягивались липкой сукровицей смолки, которую далеко обходили растревоженные муравьи.

Приторная вонь била в лицо, колюче застревала в горле, грузно колыхалась в животе. Уйти, спрятаться от нее было некуда. Казалось, даже пыльная земля источала одуряющий тошнотворный запах. Трупы лежали по кюветам, по обочине, по пригоркам с горелой травой, мокли в низинках, где жестко топорщился сабельник и шуршала осока. Лица мертвых были одинаковы неподвижной восковатой желтизной, провалами глазниц, застывшими пепельными волосами. Мертвых можно было различить по обмундированию. В остальном смерть сравняла их.

На трупах, на мундирах и гимнастерках, на пыльной земле, на истерзанной асфальтовой рубахе шоссе, на траве, на стволах деревьев ржаво багровели пятна спекшейся крови. Отяжелевшие мухи густо роились над ними, довольные невиданной поживой.

По обочине возле шоссе высились свежие холмики земли — солдатские пантеоны. Над ними тесаный, с янтарем смолы мрамор сосновых монументов, серебряное литье жестяных звездочек и косо-врубленное карандашное золото величавых надписей:

«Красноармеец Иван Черников, 1925 года рождения. Водитель танка старшина Супрун К. К., геройски погибший… Сапер Мошков… Автоматчик Гогиешвили…»

Карандашное золото — до первого дождя, чеканенный топорами мрамор — до первых весенних вод, песчаные пантеоны — до первой травы…

Немцев хоронить некому. Убежали их камрады на запад. Тем, кто мечтал завоевать мир, не успели дать самое малое — два метра русской земли.

Эти два метра отведут им сами русские. Через день-другой придут на шоссе похоронные команды. Пожилые солдаты в выгоревших гимнастерках поплюют на ладони и выроют на обочине просторные ямы. Снесут в них, стянут волоком пруссаков и бранденбуржцев, швабов и баварцев, молодых и старых, рядовых и офицеров. И найдут в этих ямах последний приют те, у кого на пряжках заботливо выбита трогательная надпись: