«Гот мит унс». Католиков и протестантов, лютеран и баптистов зароют неверующие ни в бога, ни в черта русские мужики. Разровняют лопатами насыпь, усядутся и выкурят по махорочной самокрутке. Потом пойдут копать новую яму.

Может случиться, что с полпути кто-нибудь из них вернется. Свалит несколькими ударами топора подвернувшуюся березку и по щедрости души воткнет на краю ямы грубо тесанный безымянный крест, чтобы все-таки знали проходящие, что похоронены здесь люди…

Потом вздохнет над своими мыслями, удивленно покачает головой и заторопится, чтобы нагнать молчаливых товарищей с винтовками за плечами и с лопатами в руках.

А пока на шоссе горбатятся развороченные танки, пахнущие горелым металлом, жженым мясом и паленым сукном. Перевернутые «шевроле», тяжелые трехосные «бьюсинги», тупорылые «фиаты», разбитые снарядами, расплющенные гусеницами «мерседесы»» и «оппели», втоптанные в пыль россыпи бумаг, битое стекло, груды патронов, грязные шинели, тряпки, рваная резина, опрокинутые вверх колесами повозки. В кюветах трупы лошадей. Желтые зубы оскалены, будто мертвые лошади заливисто ржут…

А пока на шоссе угарный запах мертвечины, пыль, поднятая гусеницами, протекторами грузовиков, колесами пушек и многими тысячами натруженных ног в ботинках и кирзовых сапогах.

— Жарища, — Юрка Попелышко отдувается и расстегивает пошире воротник. — Сдохнешь в этой духоте. Аж горло пересохло.

— Попей, — протягивает Орехов флягу.

Юрка с усилием глотает что-то невидимое, облизывает пересохшие губы и отрицательно мотает головой.

— Покурим? — предлагает он.

От приторно-сладкого запаха Юрку отчаянно мутит. В животе ворочается что-то шершавое и щекотное, поднимается к горлу и никак не выльется наружу. Один раз было Юрка почувствовал, что вот-вот он освободится, и кинулся к ближайшему кусту. Наклонился, отодвинул ветку, и перед его лицом оказался труп. Пахнуло таким смердящим запахом, что в глазах заколыхались зеленоватые круги, а приторная муть твердо застыла в горле.

Ребята сочувственно смотрят на Попелышко. Советуют сунуть в рот пальцы. Выполнить совет Юрка не в силах. Ему кажется, что собственные пальцы и сам он весь накрепко пропитаны запахом разлагающихся человеческих тел. Глаза у Юрки скучные, щеки запали. Вторые сутки Юрка ничего не ест. Когда на привалах разведчики вскрывают банки с мясной тушенкой, отходит в сторону.

Держится он на куреве. Сворачивает одну за другой толстенные цигарки и жадно смолит их. Махорочный дым обжигает горло, вызывает надоедливый кашель и немножечко приглушает скользкую, шевелящуюся тошноту.

— Ты пожуй чего-нибудь, елкин гриб, — жалостливо оглядывая Юрку, сказал Петухов. — Квасу бы тебе сейчас кислого выпить. Зазеленел ведь от курева, как чумной шатаешься. Свалиться с ног недолго…

Юрке было все равно. Он ненавидел себя. Все ребята нормальные, а он оказался хлюпиком, слабожильным нюней, готовым удрать в лес, чтобы только не видеть мертвецов, не чувствовать этого проклятого, выворачивающего печенку «аромата».

Лучше бой, танки, новый плацдарм, только не это…

Он должен быть таким, как все. Как Орехов, который о чем-то оживленно говорит с Петуховым, как лейтенант Нищета, который идет, как будто у него не ноги, а стальные пружины. Как Харитошкин, который топает по краю шоссе с палочкой в руках, словно грибник в лесу, неторопливо ворочает палочкой тряпье, раскидывает консервные банки, бумаги. Иногда поднимает кусок медной трубки, обломок плексигласа.

В разведвзводе уже знали о наградных листах, посланных на участников штурмовой группы. Сообщил об этом по секрету старшина Маслов, который ради такой новости догнал разведвзвод на двуколке и самолично выдал американскую консервированную колбасу, трубочный табак и сгущенку, а лейтенанту Нищете сверх того дополнительный паек — пачку печенья, конфеты и банку сардин.

Старшина хозяйским оком оглядел лейтенанта, задержался глазами на его рыжих, растоптанных, как лапти, кирзачах и, раздобрившись, сказал, что в следующий раз привезет яловые сапоги.

— Первый сорт сапожки, товарищ лейтенант, — подмигнул он командиру разведвзвода. — По личному знакомству на складе раздобыл для себя… Так и быть…

В ответ на щедрое подношение Олег Нищета налился такой яростью, что у него побелели зрачки.

— А ну мотай отсюда! — свирепо сказал лейтенант и стал снимать с плеча автомат. — Видеть твою морду не могу, подлипало ползучий. Мотай, чтоб духу твоего не было, а то сейчас прикладом огрею!

Старшина развернул двуколку и, оглядываясь на лейтенанта, жогнул кнутом лошадь. Издали он что-то прокричал в ответ, но за тарахтением колес разобрать слов было нельзя.

— Теперь этот гад будет для нас вреднее фрицевских танков, — сказал Харитошкин.

— Ничего, управимся, — ответил Нищета и зашагал по обочине.

За ним потянулись разведчики.

Юрка шел вслед за Ореховым и вспоминал, как Николай пополз с гранатой навстречу танку. Это ж подвиг! Такой, о котором в газетах пишут, о котором в кино показывают. Юрка мечтал о подвиге с того самого дня, как оказался на фронте. На поверку вышло, что мечтать-то легче, чем совершить. Он же был с Ореховым рядом в траншее. Мог тоже схватить гранату, выскочить на бруствер и ползти навстречу пятнистой, с крестами на боках «пантере».

А он только дрожал от страха и стрелял наугад. От танка на дно траншеи забился и помирать надумал… Всего и геройства было, что Харитошкину ракетами штаны прожег.

Третий день поредевший, обессиленный полк Барташова двигался по шоссе, пропуская свежие части второго ударного эшелона — танковые колонны, ревущие «студебеккеры» со снарядными ящиками в кузовах и бесконечные вереницы пушек. На буксирах юрких «виллисов», набитых смешливыми, бойкими на язык огневиками, катились пятидесятисемимиллиметровки иптаповских дивизионов, мерно проплывали гаубичные полки, сокрушая гусеницами асфальт, грохотали широкогорлые страшилища артиллерийского резерва главного командования. Проскакивали зачехленные «катюши», шли автоколонны, мчались легковые машины и штабные автобусы, тарахтели мотоциклы, скакали на ошалевших от движения и грохота лошадях верховые.

И все торопливо, в обгон друг друга, на запад. Дивизия узким языком втягивалась в глубь немецкой обороны. С каждым часом с боковых дорог, с проселков, а иногда и напролом из мелколесья на шоссе выбирались обозы, цепочки запыленных, в грязище солдат и тоже шли на запад, обгоняя стрелковый полк.

Позади, на юго-востоке, где левый сосед вел бои за овладение стратегическим пунктом, продолжала грохотать канонада, и короткими ночами багровело над щетиной леса далекое зарево.

С каждым днем стрельба становилась глуше, и подполковник Барташов думал, что, может, на этот раз и пронесет.

* * *

Но по шоссе уже катила немецкая ударная колонна.

Если бы генерал Зубец мог увидеть на карте движение колонны, он бы догадался, что через несколько часов бронированный кулак ткнется в спину дивизии так, что натужно хрустнут позвонки…

Эсэсовцы охранной дивизии, гестаповская зондеркоманда, головорезы из гренадерского полка и сотен пять власовцев не имели желания попадать в плен к русским. Прикрываясь остатками пехоты, сухопарый, раненный в руку группенфюрер