— Ох, и работа. — Саша тоже заскучал от печальных рассказов.

— Между прочим, сейчас твои друзья в Академгородке песцовые шкурки для якутов выделывают. Кандидаты и завлабы генетики — мездру скоблят.

Сергей вскочил с глубокого присяда, потянулся: пора еще раз окунуться. Мужской компанией? А барышни пока застольем займутся.

Они пробили первых четыре вала и поплыли рядом. Сзади оставалась белая полоска с темными пупырышками отдыхающих и торгующих, далее над ней оливковой зеленью поднималось взгорье, утыканное длиннющими и совсем почти лысыми пальмами. Саша плыл аккуратными, академически четкими гребками. Он даже поймал ритм: где-то слева кто-то что-то громко отсчитывал по-немецки. А Сергей пробовал то так, то эдак. Ох, и хорошо они тут живут. Хоть и с неграми.

— Тамара права. Возвращаться некуда. Я же микробиолог, и не последний был спец, можно сказать, гомункула в пробирке выращивал. А теперь в Академгородке действительно пол института на тундровые зверосовхозы работает. — Он приостановился. — Осторожно, медуза.

Маленький серенький комочек. Словно тень, сразу и не разглядишь. Они какое-то время просто полежали на спине, следя за игрой мелких крикливых чаек, потом постояли столбиками, качаясь на медлительных, пологих, словно синькой подкрашенных волнах, и потихоньку направились к берегу.

— Сейчас иногда Дом ученых снится. Наш холл с деревьями и вечно пустым фонтанчиком. За окнами зима, а в лианах воробьи чирикают.

Они вышли на песок, Саша что-то резко ответил набежавшим мальчишкам-мексиканцами с колой, пивом и сувенирами. Те отошли и с безопасного расстояния начали ответно грубить.

— А я вот городок никогда не любил. Вернее, не сам городок, а наших городковцев. И с радостью эмигрировал из него в Россию. Даже нет, в великий Советский Союз.

— Объясните.

— Ну, есть, вернее, было такое понятие: «поселок городского типа». А наш Академ, он — «Village типа city». Ну не Россия он, не суть ее.

На понимание Сергей и не рассчитывал.

О! Тамара и Лариска красиво расставили в центре настила какие-то многочисленные баночки и корзиночки с «русской закусочкой»: специально для дорогого гостя пекли ватрушки с творогом и пирожки с капустой. Тут такого нет. Как и гречневой каши. Саша вздохнул: «Сейчас бы окрошечки!» — «А с чем прикажете? С пепси вместо кваса?» — «Можно безалкогольное пиво…» — «Бр-рр! ладно, вы обсыхайте, теперь мы окунемся». Скинув шляпки и очки, женщины пошли по горячему песку к прибою и солнцу. Встречный свет физически ощутимо огибал контуры их тел, и от смуглого абриса Ларискиной спины лучи густым потоком давили и залепляли Сергеевы глаза, щекотали губы. Что там Саша спросил про его свободное время?

— Мы с удовольствием приняли бы вас как-нибудь вечером. Чтобы и дочка по-русски поговорила.

— И мы с удовольствием!

— В принципе, тут недалеко. Отсюда — вон туда, десять километров. И трасса прямая, вернее это даже почти проспект, только дома с одной стороны, отсюда без единого поворота.

— Так ведь тогда можно трусцой бегать. К морю-то. Искупался и назад.

— Даже и не думайте: дома почти все негритянские. Белым здесь можно только в автомобиле. И днем. Пешком никто здесь не ходит, что вы! А наш номер 1908. Легко запомнить: в тот год Тунгусский метеорит упал. Мы полдома снимаем, а полдома венгры.

Один мужчина горячее вино, а другой минералку, подняли за милых и мокрых дам. Дамы, из-под прилипших купальников которых по покрывалу расползались темные пятна, неудачно отшучивались о их не гусарском виде, и не восьмом марте, и… были довольны. Сергей отмяк, ел и нахваливал, смешил и каламбурил, в лицах вспоминал студенчество, в меру подкалывая тоже оттаявшую Лариску. Тамара хохотала так, что соседи, тоже, поди, немцы, вздрагивали и замирали с полными ртами. Даже грустный и аккуратный Саша временами тоже мелко хихикал. А что оставалось? Первый приступ не прошел. Ну, так и не отступать же. Окунулись напоследок: полдень, солнце высоко, дальше белым загорать лучше не надо, они и так тут последние остались промеж цветных. Ну, уж, это как скажут опытные люди, так неопытные и согласятся. А на послезавтрашний вечер они принципиально договорились: «На всякий случай, это наш мобильный телефон» — «Это мой гостиничный» — «А это мой». Лариска сощурилась, и визитку чуть-чуть придержала пальцами. Ну-ну-ну… Как это сказать по-русски? Не мытьем так катаньем. Только что здесь значит «катанье»?

Иногда счастье зависит от того, насколько близок к твоему номеру лифт. А если он почти напротив, и пока одна кабина пролетает вверх, вторая как раз опускается сверху, то — ты самый везучий из везучих. Дверь в его гостиничный номер так и осталась приоткрытой. Видимо где-то ждали ее хлопка, но это могло и должно было сработать на дилетанте. А Сергей был ветераном. «Участником». Конечно, четыре дня войны не такой уж и большой боевой опыт, но шок, который хоть раз пережил человек, которого всерьез пытались убить, останется с ним навсегда. После этого шока, в нужный момент словно из-за спины некто вкладывает тебе в череп холодную руку, и резким рывком черной рукояти рубильника разом обесточивает логику рассуждений, врубая на полную инстинкты. Логика, угасая, только слабо лепечет оправдания вслед творимым тобой событиям, в то самое время, как ты на продавивших нижнюю губу клыках чувствуешь собственную кровь и предельно растопыренными когтями бесшумно и зло раздвигаешь тростниковые заросли.

За приоткрытой дверью его номера на светлом полу, между белой-белой кроватью и белым-белым креслом лежал черный-черный Карапетян в красной-красной луже.

В лифте Сергей присоединился к двум милым немецким фрау, оживленно обсуждающих что-то в мелком шрифте авиабилетов. Вместе им было около ста сорока, и они не обращали ни на кого внимания. Он нажал кнопку второго этажа. Отсюда вниз, в холл с администраторским отделом, входом в ресторан и зоной зеленого отдыха, вела шикарная мраморная с бронзой лестница. И в этом самом низу стояло три или четыре озирающихся парня в костюмах. В темных, совсем не по погоде, костюмах. И опять счастье — туалеты. Прямо между лифтом и лестницей, так что никакого привлекающего внимания движения против общего потока. Вышел и вошел. Вошел и, естественно, сел. Как говорится в советской армии: подумать. Вот здесь как раз самое время и самое место вернуть рассудительность. Раз хорошие парни на лестнице поджидают плохого, значит все уже кем-то срежиссированно. Значит он не первооткрыватель своей двери. Подстава за вчерашний разговор? Полячишка много понял? И что-то кому-то перевел? Да ну, уж! Нет. Не-ет, тут могли даже и не подслушивать. Они вчера, конечно, обнаглели, так прилично приняв и расшумевшись на весь бар, что московские партнеры и издалека способны были отследить их нежданно появившееся взаимопонимание относительно опозиционирования некоему плану «а». Отследили, и включили план «б». А за ним обязательно последует план «в». И так далее. Планов наверняка заготовлено столько, сколько нужно, чтобы получить с америкашек денежки, а им сунуть фигушку. Бедный Карапетян. Бедный Сергей. Для всей полиции штата Калифорния первейшего русского вопроса «кто виноват?» не существует. Для них, естественно, виноват русский. И поэтому этому русскому остается искать ответ на второй сугубо национальный вопрос: «что делать»? Как учил прапорщик Ничепоренко, первым делом необходимо провести ревизию. Бумажник с тремя тестевыми тысячами мелкой наличной «зелени» — очень хорошо, телефонная карточка — очень хорошо, десяток визиток — очень хорошо. Расческа и черные очки — полезные вещи. Авторучка и, неведомо откуда заклеившийся в шов кармана, чупа-чупс. Без оценки. Теперь второе — разведка местности. В туалете, кроме его отражения в огромном, идеальной чистоты зеркале, никого. Но скоро войдут. Третье — составить план действия. Но, как опять же учил товарищ прапорщик, в этот план не должно вмешиваться желание сдаться немедленно. Лучше всегда немного побегать. До легкой испарины. Тогда меньше глупостей со стороны бегущих впереди и бегущих сзади. А, вдруг, за это время и само все рассосется?