Рисуночки всё чертит… В солдатики играется, ребеночёк малый… А меня тут, ты понимаешь, меня-а…

Разговор перешёл на шёпот и Тинч более ничего не услышал. Да и не хотел слышать… Вскоре он вновь заснул, хотя остальные обитатели дома в эту ночь заснули не скоро.

Утром он проснулся рано и поначалу долго не решался показать, что не спит. Он лежал с закрытыми глазами, не зная, как себя повести теперь, и что говорить теперь, и о чём говорить…

Никогда ещё он не чувствовал себя таким маленьким…

Быть может, Тайра права, и он — и в самом деле блаженный дурачок, по-детски верящий в чью-то любовь и нежность?

Брось глупости думать, прервал его мысли внутренний голос. Дурачки и блаженные не нанимаются за кусок хлеба и пару грошей на завод и не ходят в море с рыбаками. У какого дурачка ты видел на руках мозоли? Какой дурачок в жизни стоит на ногах крепче, чем ты?

Вспомнив о ногах, он сразу открыл глаза. Конечно! Ведь он так мечтал порадовать свою целительницу!

Тайра, накрутив на шею платок, мрачно восседала за своим столиком.

— А, проснулся, — хмуро приветствовала она Тинча, отставляя один горшочек и принимаясь за новый. — Долго спать научился.

— Что у тебя с горлом? — спросил Тинч.

— Так, ерунда.

— Простудилась?

— Инта каммарас, а твоё какое дело? — Тайра привстала со стульчика. — Твоё-то, например, какое дело? Рагна! Р-рагна! Слышишь? Я простудилась! Ха-ха-ха! Р-рагна, чёрт подери! — взвизгнула она, ударяя об пол горшок, который только-только начала покрывать затейливым узором.

— Ожоги у меня там, понял? Сигарками меня прижигали, понял? Чтобы я шустрей под ними вертелась, понял? Дерьмо вы все, мужики, понял? И вкус у вас как у дерьма. Ещё вопросы есть?

— Есть. Кто?

— А ты что, сейчас туда пойдешь, что ли? Да куда ты пойдешь, безногий… Лежи уже, убогий. Не нужны мне твои сочувствия, понял? Дурачок. Блаженный. Ты же у нас святой? Мечтатель сопливый…

Она протянула руку за следующим горшочком.

Тинч спустил ноги с постели. Первые несколько шагов дались ему с трудом. Но потом он, собрав силы, доковылял-таки до стены — снять висевшую на гвозде связку веревок.

— На, держи! — и швырнул верёвки ей под ноги. — Иди теперь, повесься! Только тазик подставь, чтоб полы не запачкать!

Тайра медленно приподнялась со своего места. Таких глаз, в которых сочетались бы изумление, гнев, страх, жалость и снова изумление, Тинч никогда не видел. Казалось, мгновение — и она, как тигрица, выпустив когти, бросится и разорвёт его на части. Потом в ней как будто что-то сломалось, глаза наполнились слезами. Она, бессильно поникнув, выронив кисть, искусала красивые пухлые губы. Закрыла лицо руками…

— Ты… Ты?.. Сволочь!.. Как ты смеешь… Как ты смеешь…

— Ну, вот что! — повысил голос Тинч. — Ты здесь это, значит… вешайся, а я, пожалуй, пойду своей дорогой. Загостился! Где тут были мои сапоги?.. Р-рагна!..

Он сделал два шага и почувствовал, что ноги отказывают ему. В глазах сделалось зелено. В последнее время у него сильно болели кости, особенно ночью, когда приходилось стискивать зубы, чтобы не застонать, переворачиваясь с боку на бок. Поэтому он частенько вставал ночами и, насколько получалось, ходил, наклонялся, приседал до изнеможения — чтобы за усталостью не чувствовать боли…

Тайра вовремя подскочила, подхватила его под плечо.

Уложив Тинча на постель, старательно укрыла больного одеялом, подоткнула со всех сторон, а сама тихонечко, тихо-тихо присела рядом.

— Тинчи, прости меня. Прости. Я, конечно, не должна была доводить тебя до такого. Ты… ночью, конечно, всё слышал?

— Скажи, Тинчи, — продолжала она, схватив его руку и прижимая её к своей мокрой от слёз, бархатистой на ощупь щеке, — ты ведь всё на свете знаешь!.. Есть ли она где-нибудь, любовь? Или её кто-то выдумал, чтобы поиздеваться над нами? Если так, то можно… и ограбить. И убить. И даже поиграть в карты… на близкого тебе человека. И проиграть его в эти карты… Можно ли теперь вообще друг другу верить? И зачем это вообще Бог сотворил человека, если в человеке этом не должна существовать любовь? Если в его душе нет света, а есть непроглядная тьма без конца и без начала? Тогда зачем вообще жить?.. Ладно, ладно, — притворно отмахнулась она. — Не бойся, не на такую напал. Теперь точно вешаться не побегу, а ведь думала, честно, думала… Дурачок мой блаженный, ведь ты меня спас…

— Врёшь, — отозвался Тинч. — Ей-богу, врёшь…

— Ну, вру. А что, нельзя? Я ведь плохая, Тинч. Ты что, до сих пор не понял? Я девка. Я оторва. Я шалава… Но теперь я буду жить! Назло им всем буду жить! Они узнают, они поймут, с какой ведьмой связались!

— И опять врёшь. Никакая ты… не ведьма. И не… шалава. Ты просто глупая девчонка, которой захотелось поиграть во взрослые игры. Обожглась и рвёшь сердце себе и людям.

— Погоди, погоди! Как ты сказал? — встрепенулась Тайра. — Это ты сказал?

— Ну, я… Иногда… находит что-то, ты же знаешь. Скажи-ка лучше… Тебя можно попросить об одной важной вещи?

— Конечно, проси о чем угодно!

— Ты не подогреешь мне супу? А то страсть как есть хочется.

Странная гримаса появилась на её лице. Углы рта опустились книзу, но… — и Тинч готов был поклясться в этом, — то была улыбка!

— Что ж. Как любил говорить мой папаша, — молвила она, хохотнув, — "голодный зверь — здоровый зверь"…

— А ты всё-таки сволочь, — прибавила она, едва сдерживаясь, чтобы не расплыться в улыбке до ушей. — Большая-пребольшая сволочь. Ах, давай я тебя расцелую!..

Тем же вечером Тинчу впервые устроили ванну.

— Расцарапаю тебя всего! — твердила Тайра, с удовольствием массируя ему спину щипками пальцев и длинными заостренными ногтями.

2

За слюдяными окнами падал снег. В доме с утра было тепло и тихо. Тайра прибиралась по дому и заглянула в комнатку, где всё спал после ночной работы Тинч.

На столе у его постели рядами выстроились свежевыкрашенные фигурки. Здесь были солдатики в чёрных, синих, темно-зелёных мундирах, в панцырях и кольчугах, в киверах, шлемах и фесках, с барабанами и знаменами, пушками и винтовками, со щитами, мечами и копьями, пешие и конные. Их были сотни.

Тинч завершал работу над армией Бэрланда. Лаковые, ярко-красные как кровь мазки ложились на белую глину.

Вечером Тайра, довольная, что может хоть чем-то обрадовать его, вбежала в комнату, неся в протянутой руке треугольный армейский конверт:

— Ну-ка, ну-ка, вставай и пляши! Забежала, как ты просил, на почту, а там — лежит…

Тинч едва не испортил очередную фигурку.