И ввысь умчатся золотом чертоги…

Приворожи меня, приворожи,

Заставь остановиться на пороге!..

Глава 16. Башня Тратина

Подобно молнии-пружине

Исполнен дерзости, опять

Ты скромный лик своей Богини

Решил у плоскости отнять.

Твой карандаш плясал сердито,

Стуча, крошился на листе

И возникали Афродиты —

Совсем не те, не те, не те.

Ты клял себя в порыве рьяном

И недостойным, и лжецом,

Долбил бумагу как тараном

И тёр измятое лицо…

И — в новый бой!

И — в бой сначала!

Чтоб, в гневе, в боли рождена,

Из многоликости восстала

Неповторимая,

Одна!

"Баллада о Художнике"

1

Башней Тратина в Бугдене прозывали большой трехэтажный особняк с высокой гребенчатой крышей. Былой чудак-хозяин украсил его прихотливым карнизом с зубцами и декоративными бойницами — за что дом и получил это прозвище. Со временем Харман Тратин перебрался жить в родной Бэрланд, а бастион его имени несколько раз переходил из рук в руки, пока его не присмотрел под свои планы некто Моуллс, полуразорившийся богач и художник-любитель — с намерением основать здесь братство художников.

В первом этаже Башни размещались мастерские, где резчики по дереву трудились над изготовлением причудливой тонкой мебели. Её продажа приносила Моуллсу доход, позволявший неплохо сводить концы с концами. Здесь же, в душных, пропахших серным газом комнатках, трудились ювелиры, а в просторных залах учились рисовать будущие художники. Второй этаж дома был отведен под столовую и спальные комнаты. На третьем размещался сам Моуллс — его собственная мастерская, спальня и небольшой гимнастический зал. Заходить сюда дозволялось лишь по специальному приглашению. В мансарде жила и принимала пищу прислуга.

Помимо всех этих помещений, под Башней существовали глубокие подвалы, и о том, что хранилось в тех подвалах мало кто ведал. Поговаривали, что дело тут не совсем чисто, а поскольку Моуллс, как все просвещённые люди того времени, не чуждался занятий астрологией и магией, о лабиринте подвалов и подземных ходов бытовали Бог знает какие слухи.

Тинч проживал в отдельной тесной комнатке с единственным окном, выходившем во двор. В ней было достаточно места для лежанки, табурета и небольшого стола. Одна из стен каморки, со стороны улицы была холодной, другая — тёплой… Странно, но Тинчу пришлась по душе эта келейная теснота, что позволяла собирать воедино мысли и чувства. И более — со временем он полюбил эту уютную норку, где в полном одиночестве можно было без помех читать книги, взятые под залог из городской библиотеки, а порой, как накатывало желание — по-прежнему доверять бумаге свои зарисовки.

Оказалось, что братству художников требовался не просто уборщик, но по совместительству и истопник. Последнее, впрочем, оказалось делом несложным. Надо было лишь время от времени следить за работой керосиновой форсунки и не забывать подливать воду в бак. Чудо-аппарат работал безотказно, а если что — отключался сам. Если не считать того, что от Тинча теперь вместо прокислого пива всегда попахивало керосином… хотя, с другой стороны, керосином попахивало от доброй половины жителей города.

Неплохое жалованье позволило приобрести тёплые вещи, его вполне хватало на еду, а в каждый пятый день — для посещения бани. Свечи, карандаши и бумагу Тинч доставал в мастерских. Уборку полагалось делать два раза в день, во время обеда и поздно вечером. Он дожидался, пока ученики разойдутся и, припадая то на одну, то на другую ногу, подбирал обрывки и комки бумаги, оттирал пятна краски и клея, подметал стружки. Комки бумаги он потом тщательно расправлял и разглаживал. У каждого припасенного таким образом листка непременно была драгоценная чистая обратная сторона…

Испросить разрешения присутствовать на занятиях он побаивался: уроки стоили дорого, а уборщику не полагалось бывать в мастерских, пока шла работа.

Впрочем, Тинчу и самому не хотелось лишний раз показываться на людях. Он узнал, что среди учеников за ним прочно закрепилось прозвище "Хромой". Однажды, развернув очередной комок дорогой, белоснежно мелованной бумаги, которому он обрадовался — нечасто ему попадались такие трофеи, он увидел карикатуру на себя. То ли мальчик, то ли чертёнок со злым лицом заметает сор преувеличенно огромных размеров метлой.

Поначалу он обиделся. Затем, поразмыслив, аккуратно разгладил лист и пририсовал к куче мусора множество искаженных судорогой лиц и рук, схватившихся за карандаши, кисти и палитры. Наутро ученики, придя в мастерскую, нашли карикатуру приколотой кнопкой к одному из мольбертов.

Трое из них, каждый на голову выше Тинча, задержались в мастерской в обеденный перерыв.

— Ты, щенок, — сказал один из них.

— С тобой разговаривают, — заметил второй.

— Ребята, да он, верно, не только хромой, но и глухой! — хохотнул третий.

Тинч, старательно делая вид, что не обращает на них внимания, сметал щеткой опилки с верстака.

Очень жаль будет покидать такое удобное место. Очень жаль. Возвращаться в хижину Рагны ему почему-то не хотелось. Устроиться, например, выбивальщиком ковров? Сейчас их как раз удобно чистить свежевыпавшим снегом…

Но — как же его келья и его полные творческих полетов вечера, где он предоставлен только Богу и самому себе?

Ученички перекинулись взглядами и загадочно удалились.

Тинч успокоился, решив, что дело на том и закончится, хотя в его душе возникла неясная тревога, которая становилась сильнее по мере того, как он, хромая, поднимался по лестнице в свое убежище.

Дверь в комнату была приоткрыта. Листки бумаги с его эскизами усеивали пол. По ним прошлись ногами. На столе из всей стопки оставался рисунок, над которым он работал последние несколько дней…

К чертам лица Айхо непостижимым образом примешивались черты лица Тайри. Тинч ломал голову и тщетно пытался отделить одно от другого. Лицо, в конце концов, вроде бы и стало выходить похожим, но руки всё равно получались грубоватыми, сильными — такими месила глину дочь знаменитого анзуресского пирата.

Над морским горизонтом парили чёрные тучи. Из туч отвесно вниз высовывался узкий длинный хобот набиравшего силу смерча. Руки, над которыми трудился в последние вечера Тинч, должны были укротить этого, пришедшего с морских просторов зверя…

То, что было теперь пририсовано к протянутым в море рукам Олеоны, мы описывать не будем, равно как и оскорбительную надпись, возникшую над затянутым облаками горизонтом.

В первую минуту Тинч дрожащими от ярости пальцами схватил было ножницы, чтобы поскорее вырезать