Но не сомневаюсь, что кто-то обязательно слушает.

— Я могу быть очень обаятельным. — Чанг маленький и субтильный, с короткими черными волосами и невыразительным лицом, но глаза у него приветливые.

— Это хорошо. Немного обаяния сейчас не помешало бы.

— Думаете, ее рвало?

— Запаха не чувствуется, — отвечаю я, — но, судя по описаниям соседки, Элленоры, ее вполне могло тошнить.

Самое очевидное соображение по поводу дифференциального диагноза уже высказано теми, кто не уполномочен делать это и определенно не объективен. Кэтлин Лоулер умерла от внезапного сердечного приступа, вызванного физической нагрузкой в условиях, рискованных для женщины ее возраста, никогда не заботившейся о себе. Она была в костюме из синтетики с длинными штанинами и рукавами, а ведь на улице, по моим прикидкам, под сто градусов[35]и влажность по крайней мере шестьдесят процентов. Стресс усугубляет дело, а Кэтлин несомненно была угнетена и расстроена переводом в эту камеру, и я не удивлюсь, если мы обнаружим, что у нее было какое-нибудь сердечное заболевание от нездорового питания и злоупотребления наркотиками и алкоголем.

— А что насчет мусора? — спрашиваю я Чанга. — Я заметила, что на всех дверях висят мусорные корзинки, а здесь нет. Ни пустой, ни полной.

— Хороший вопрос. — Мы обмениваемся понимающими взглядами. — Если тут и была мусорная корзинка или какой-то мусор, то к моему появлению он исчез.

— Не возражаете, если я тут осмотрюсь? Я не буду ничего трогать без вашего разрешения.

— Я здесь закончил, так что прошу вас. Только возьму то, о чем вы говорили. — Проходя мимо меня к раковине, он открывает пластиковый пакет со стерильными аппликаторами.

— Я вам скажу, если что-то увижу, — говорю я, потому что по закону главный на месте происшествия — он. Тело и связанные с ним биологические следы или улики — дело доктора Колина, а я не более чем приглашенный гость, эксперт со стороны, которому требуется разрешение на все манипуляции. Если только случай не подпадает под юрисдикцию Службы медэкспертизы Вооруженных сил — другими словами, Министерства обороны, — у меня нет законных полномочий за пределами Массачусетса. Так что буду спрашивать, прежде чем хоть что-то предпринять.

В стену напротив туалета встроены две серые металлические полки, на них — книги, блокноты и разного размера прозрачные пластиковые контейнеры, которые должны предотвращать сокрытие контрабанды. Я открываю каждый и узнаю запахи масла какао, увлажняющего крема, бальзама для волос, мятного ополаскивателя для рта, мятной зубной пасты. В пластиковой мыльнице большой белый кусок мыла, в пластиковом футляре зубная щетка, а в пластиковой бутылке что-то похожее на гель для волос. Я отмечаю пластмассовую расческу, щетку без ручки и большого размера бигуди — возможно, они сохранились с тех времен, когда волосы у Кэтлин Лоулер были длиннее.

Тут и романы, и поэзия, и так называемые книги вдохновения, а также прозрачные пластиковые контейнеры с почтой, блокнотами и записными книжками. Никаких признаков обыска, никаких доказательств того, что надзиратели рылись в вещах Кэтлин. Но я и не ожидала их обнаружить. Если ее пожитки и осматривали до приезда Чанга, то искали не марихуану, нож или что-то еще, запрещенное в тюрьме. Искали что-то другое, но что, я пока понять не могу. Что мог искать тюремный служащий? Не знаю, но ее мусорный пакет убрали до приезда следователя не без причины, и мои дурные предчувствия все более усиливаются.

— Если вы не против, я бы хотела взглянуть. — Указываю на содержимое пластиковых контейнеров.

— Конечно. — Чанг берет мазок со стальной раковины. — Да, запашок есть, вы правы. И это вещество серого цвета. Молочно-серого. — Он засовывает аппликаторы в пластиковую трубку и помечает синий закручивающийся колпачок маркером.

Все блокноты разлинованы, со склеенным верхом и картонной обложкой, вероятно, куплены в тюремном магазине, где блокноты на пружинах не продаются, потому что проволоку можно превратить в оружие. Страницы исписаны стихами и прозой вперемешку с забавными рисунками и скетчами, но большая часть заполнена дневниковыми записями. Судя по всему, Кэтлин методично и скрупулезно вела дневник, и мне бросается в глаза отсутствие записей за последние дни. Пролистывая блокнот за блокнотом, убеждаюсь, что она последовательно вела подробные ежедневные записи, начиная с того времени три года назад, когда ее вернули в женскую тюрьму штата Джорджия за непредумышленное убийство. Но никаких записей после 3 июня, когда она исписала последний листок — с обеих сторон, четким почерком:

3 июня, пятница

Дождь, словно плетью, хлещет мир, который я потеряла, а вчера ночью, когда ветер ударил по стальной решетке на моем окне, звук был прямо как вой согнутой пилы. Нестройный, потом визгливый, как у натянутых стальных проводов. Как какое-нибудь металлическое чудовище. Как предостережение. Я лежала тут, слушала громкие металлические стоны и думала: «Что-то надвигается».

Я почувствовала это в пищеблоке за ужином пару часов назад. Не могу описать, что это было. Ничего осязаемого вроде взгляда или замечания, просто какое-то ощущение. Но могу сказать точно: что-то затевается.

Все они жевали это месиво из загадочного мяса и не смотрели на меня, будто меня там и не было, будто они скрывали какой-то секрет. Я не разговаривала с ними. Не видела их. Я знаю, когда надо никого не замечать, и они знают, что я это знаю. Здесь все всё знают.

Думаю, дело в еде и внимании. Люди убьют из-за еды, даже плохой, и убьют из-за кредита, жалкого «зачета», даже незаслуженного и глупого. Я опубликовала те рецепты в «Инклинге» и не дала кредита, потому что они точно того не заслуживали, да и в любом случае выбор был не мой. Решение принимала не я, и… да, я беспокоилась из-за того, что виноватой сделают меня. Здесь и небольшая провинность становится значительной. Что еще — не знаю. Мой журнал только что вышел — и вот, такая перемена.

Нас здесь шестьдесят, а микроволновка одна, и мы все готовим одно и то же на Маминой экспериментальной кухне. Мамина экспериментальная кухня — это про меня и мое кулинарное творчество. Так они обо мне отзываются, другие заключенные. Или отзывались. Больше, может, и не будут, пусть даже угощения и моя идея. Без меня, моей изобретательности никаких угощений и не было бы вовсе. Кто бы еще мог придумать такое, когда тут и работать не с чем — все одно и то ж, дерьмо и снова дерьмо.

Берем дерьмо в продмаге. Берем дерьмо в столовке. Говядина и сырные палочки, тортильи и порционное масло — я научила превращать их в поп-стикеры. Печенье «поп-тартс», булочки с ванильным кремом, клубничный «кулэйд» — получаем клубничный торт. Да, теперь его делают все, но только потому, что первой сделала я.

Мне все равно, кто что себе навыдумывал, — рецепты-то мои! Кто кого обучил искусству выемки ванильного крема из булочек? Кто кого научил взбивать этот крем с «кулэйдом», чтобы приготовить розовую глазурь? Кто показал им, как растворять «поп-тартсы» и растирать печенье в воде (воссоздание и обновление, как я постоянно им повторяю), а потом готовить в микроволновке?