нескольких недавних падений она ужасно не хотела снова падать. Даже тогда, когда она с трудом шла по ступеням, до побелевших костяшек вцепляясь в перила, она обернулась ко мне и сказала:

– Наверное, тебе очень тяжело из-за всего этого.

Со временем, когда ей стало нужно куда больше внимания, мы наняли людей, которые ухаживали за ней. Мы сделали это как ради матери, так и ради себя. Затем произошло несколько краж, и мы поняли, что должны куда более разборчиво выбирать тех, кого пускаем в родительский дом. Одна из сиделок прихватила с собой айфон, серебряные ложки и брильянтовые серьги матери. Разъярившись, я помчался к ней домой (она жила в обшарпанной части района Квинз), намереваясь вернуть все обратно. Она с двумя детьми ютилась в подвале. Раковина была переполнена грязной посудой. От каждой внезапной вибрации по трещинам в стенах разбегались мелкие тараканы. Я встал перед огромным плакатом богини Лакшми и потребовал вернуть серьги, по которым моя мать ужасно горевала. Ее дети смотрели на меня с испугом, а она упорно отрицала, что брала что-либо. В итоге я ушел оттуда ни с чем.

Заболевание матери прогрессировало. Она в очередной раз упала и поломала себе кости в ступне, и тогда ей пришлось провести полдня в отделении экстренной помощи. У нее начались приступы, в ходе которых она не реагировала на внешние раздражители; это вызвало у нас новую волну паники. Мы неоднократно отвозили ее в больницу, чтобы исключить инсульт. Из-за синемета у нее начались галлюцинации – она видела ползающих по ее кровати насекомых и спящих на полу людей. Она отказалась пользоваться прикроватным стульчаком, и моему отцу приходилось постоянно водить ее в туалет, даже посреди ночи, потому что она боялась упасть и сломать шейку бедра. Ей по-прежнему снились кошмары, но из-за болезни Паркинсона она больше не могла вскакивать с кровати. В конце концов нам пришлось нанять сиделку с проживанием, чтобы та помогала матери справляться с повседневными делами: гигиеной, питанием, хождением, одеванием. Однажды она сказала мне:

– Сын, делай то, что хочешь сделать, пока ты молод. Здоровье может пойти под откос куда раньше, чем предполагалось.

Мы назначали ей все больше и больше лекарств: флудрокортизон – от низкого давления, сероквель – от галлюцинаций, лекарства от других побочных эффектов – все они оказались малоэффективными, и мы никогда не знали, было ли ей лучше или становилось хуже, чем до коррекции лекарствами.

Даже когда болезнь Паркинсона лишила маму всего того, чем она наслаждалась, полноценной жизни, в которой она вырастила троих успешных детей и вела домашнее хозяйство, она никогда не задавалась вопросом: «За что?» Зато мы постоянно думали: «Почему именно она?»

Каждый раз, когда ее состояние снова усугублялось, она продолжала настаивать:

– Если я останусь в таком состоянии, все будет нормально.

Она умела подстраивать свои ожидания всякий раз, как ей становилось хуже, и ее дух оставался силен. Невзирая на ее силу, на нее было больно смотреть. Мой брат Раджив в своей прагматичной манере сказал, что хочет для матери быстрой смерти. Когда из-за инфаркта миокарда вскоре после своего восемьдесят шестого дня рождения умер наш дед по матери, я помнил, что мать была благодарна за то, что он не мучился. Я все равно сцепился с братом. Я не был готов потерять свою мать. Я хотел, чтобы она прожила как можно дольше.

В то утро, когда она умерла, Раджив позвонил мне из своего автомобиля. Он обычно не звонил в такое время, я как раз собирался пойти на работу, и я сразу понял, что случилось что-то плохое. Он спокойно сообщил:

– Маме нехорошо. Думаю, тебе стоит поехать к ней.

Я сказал ему, что поеду сразу же, как только подброшу детей в школу.

– Приезжай сейчас, – сказал он. – Кажется, мама только что умерла.

На улице стоял солнечный апрельский день. Дул легкий ветерок, а светло-голубое небо было практически безоблачным. Я устремился к их дому, по дороге набрав номер отца. Он сухо ответил на звонок, но, заслышав в трубке мой голос, начал всхлипывать. Он ничего не мог мне рассказать, только повторял, чтобы я был повнимательнее за рулем, и тогда я попросил передать трубку Харвиндер, сиделке моей матери. Она рассказала, что в пять часов утра ее разбудили стоны. Она собралась встать и проверить, все ли в порядке, когда мать трижды глубоко вздохнула и затихла. Она решила, что мать успокоилась и снова заснула, как уже бывало после кошмарных снов, но, когда она попыталась разбудить ее утром, та никак не реагировала. Она не дышала, ее кожа была бледной и холодной.

– Она скончалась, сэр, – сказала Харвиндер, а затем я услышал, как мой отец кричит ей, что скорая уже подъехала.

Я был у матери накануне. Ходить ей было сложнее, чем обычно. Когда я спросил у нее о самочувствии, она призналась, что ей слегка давит с левой стороны груди; я списал это на последствия недавнего падения. Теперь, когда я еле полз, застряв за школьным автобусом, я осознал, что боль в ее груди наверняка была коронарной стенокардией и что моя мать умерла во сне от сердечного приступа. Больше ничего не могло бы столь стремительно убить ее.

Когда я подъехал к дому моих родителей, у него не было ни одной машины. Я добежал до двери, но она оказалась заперта. Я судорожно трезвонил в дверь, но дома никого не оказалось. Когда я позвонил брату, он сказал, что скорая отвезла мать в отделение экстренной помощи больницы Plainview, находящейся в нескольких милях от дома. Он прибыл как раз вовремя, чтобы не позволить врачам провести сердечно-легочную реанимацию в экипаже скорой помощи.

Скорая помощь настаивала на проведении реанимационных мероприятий – у моей матери не был составлен отказ, – но мой брат настоял на своем и даже привел свой врачебный статус в качестве аргумента. Он не собирался позволять им мучить ее тело. Он объяснил им, что она, абсолютно очевидно, мертва.

В отделении меня провели в отгороженный занавеской угол, где рядом с телом матери сидели Раджив, Харвиндер и отец. Она лежала на каталке, накрытая фиолетовой простыней. На ногтях у нее был красный лак, на лбу по-прежнему красовалась ярко-красная точка бинди[76]. Отец сидел на стуле рядом с каталкой, положив руки поперек ее тела и опустив голову ей на руку. Он трогал ее руки, массировал ноги. Ее рот был открыт. Он спросил меня, закроют ли ей рот для похорон.

– Она была такой красивой, – сказал он и наконец