Снова этот привкус во рту, медный, от которого тошно. По тропинке, ему навстречу, идет кот. Заметил. Косится желтоватым глазом. Тот самый – утренний знакомец, узурпатор времянки. Одно ухо надорвано. Здесь, в лесу, они – на равных: животное и человек. Кот ныряет под ветки, скрывается в густом подлеске.

Он тоже сворачивает, выходит на поляну. Поддернув штаны, садится на голый пень. Вытягивает ноги. Щиколотки заметно опухли – конечно, от жары. Жаль, не прихватил с собой воды – прополоскать рот, выплюнуть, избавиться от этой меди. Подняв глаза, оглядывает замершие деревья. Такое впечатление, будто мертвые.

«Слишком много себе позволяет. Думает, если женщина, значит…» Раньше, когда он следил за ней из окна, это что-то значило. Теперь заставит ее играть по своим правилам. Доведет начатое до конца.

Он чувствует темное возбуждение. В старину говорили: в чреслах. Будто это и впрямь война грибов – мужских и женских; выпуклых и вогнутых. В наши дни – всего лишь метафора, но даже она свидетельствует о зыбкости границы, отделяющей сознание от древней памяти, от темных верований, в которых чужой – всегда враг. Для Марленова отца враги – космополиты… В глубине сознания занимается огонек радости: с какой стороны ни возьми, в своей стране он – свой, русский, родители из крестьян – техническая интеллигенция в первом поколении. Сам он – во втором, только не техническая, а гуманитарная.

Кот шуршит где-то поблизости. Он старается не обращать внимания.

«Но все равно из народа… Которому я – чужой… – Огонек гаснет. – Нет-нет, – он торопится себя утешить, выйти из трудного положения, – это – другое. Чужим может стать кто угодно – даже родной отец. Жизнь Марлена это доказывает».

Хруст веток, короткий писк – предсмертный. Наглая тварь выходит на поляну: в пасти съежилась мышь. Серому зверьку не повезло. А ведь мог дожить до осени, спокойно перезимовать в чьей-нибудь времянке…

Последний раз виделись в девяносто втором – столкнулись на перекрестке: угол Невского и Литейного. Вроде бы одна улица, но названия разные: слева от перекрестка Литейный, справа – Владимирский. Марлен выглядел постаревшим. Хотелось поддержать, подбодрить: «Ну вот, а ты говорил – катастрофа. Еще лет двадцать, и всё образуется». – «Не думаю», – Марлен поморщился. В первое мгновение он растерялся: «Не думаешь? Почему?» – «А ты оглянись», – Марлен поддернул лямки рюкзачка, обшарпанного, видавшего виды.

Он оглянулся. Мимо шли люди – каждый по своим делам. Спросил: «Ты что, физиономист? Люди как люди…» Ему показалось, Марлен нахохлился, как старая птица. Подумал: ворон. «Нет, старик. Рабские души». – «Значит, – не то чтобы разозлился. Давно привык к эдаким демаршам, – они – рабские, а ты?»

Ожидал, что тот скажет: а как иначе, если я – сын раба?

Но Марлен не ответил, махнул рукой, двинулся в сторону Владимирской площади. Он – в противоположную, к Литейному мосту. Чувствовал себя обиженным: столько лет, а ведь даже не поинтересовался – как да что, чем занимаешься, над чем, в конце концов, работаешь?..

Из-за кустов снова слышится хруст. И голос, похоже, женский.

«Все-таки интересно: сын раба, сумевший стать свободным… Да какое там! – чужой голос приближается. – Человек, одержимый манией, не может судить разумно – тем более сам о себе. Чувствовал себя избранником истории. Поэтому и замкнуло на евреях: тоже божьи избранники. Во всяком случае, так к себе относятся…»

– Мурзик! Мурзик! – на поляну выходит старуха. В руке корзинка, судя по всему, пустая. Голова повязана платком. – Кота не видели? – она смотрит, прищурившись, будто подозревает его в чем-то нехорошем.

Он качает головой.

– Запропастился, демон. Кричу, кричу… – старуха обходит пень, бесцеремонно, будто его здесь нет. Из-под платка выбились седые патлы. В морщинах, будто в маленьких лужах, стоит пот. – А вы чего ж без корзинки? – она стягивает с головы косынку, обтирает лоб.

– Я – не грибник. Ваш кот, я видел, ушел вон туда.

Может, теперь наконец уберется!

– Не грибник… Ишь ты…

Он смотрит ей в лицо: значительное, но одновременно бессмысленное – и как в них это уживается?

– К тому же в этом году нет грибов.

– Как это нет! – хозяйка кота (кажется, соседка. Для него все старухи – на одно лицо) хихикает. – Грибы всегда есть. Надо уметь искать.

– Ваш кот залез ко мне во времянку.

– Так чего ж вы ее не заперли? Времянку надо запирать.

– У меня сломался замок, – он отвечает со сдержанным достоинством.

– Ну? И при чем здесь мой кот?

Он встает. Старая ведьма – таких не переспоришь. Ты ей слово, она тебе десять. Идет к тропинке, сворачивает к своему дому.

– Мурзик! Мурзик! – за спиной надрывается старуха, до которой ему нет ни малейшего дела. Ни до нее, ни до ее кота.

«Вбил себе в голову, что рабы – другие. А сам? Особый человек? Дескать, это мы, простые смертные, родились от отца с матерью… – Спина немного побаливает. Все-таки натаскался посуды. Он наклоняется, подбирает сучковатую палку. Идет, опираясь, ступая осторожно, словно под ногами не сухая тропинка, а болото, за которым никогда не был. – Можно подумать, родил сам себя».

Самое интересное – перекладывает палку в другую руку, – это похоже на правду. В той мере, в какой Марлен сам вдохнул в себя неприкаянную душу, оскорбленную советской историей. Его душа не рождена естественным образом, а вырезана из чрева сечением советского кесаря.

«Но если так… – замирает, прислушиваясь: старухи не слышно. Но он знает: она там. – Значит… в каком-то смысле Марлен не рожден женщиной?..» – догадка, подступающая исподволь, безумная, переворачивающая все с ног на голову. Кладущая между ним и Марленом меч вечной вражды.

Он ускоряет шаги, будто спешит выбраться на твердое: доски – надежную гать, под которой ничего не шевелится. Не вспухает болотными пузырями.

«Как же ломит руки…» Он чувствует себя разбитым. Дело не только в мышцах. Изнеможение, полное, кажется, так никогда не было. Словно тело потеряло связь с мозгом. Будь он капитаном, сказал бы: бунт на корабле.

Заходит в дом, из последних сил добирается до кровати. Неловко дрыгая ногами, сбрасывает тапочки. Перед глазами уже плывет, вспыхивает – как огоньки над болотом. Но это – последнее. Мозг, преданный разбитым телом, погружается в спасительную тьму… —

* * *

Она стоит на крыльце, высоком, будто приподнятом над землей.

Зря она вела себя сдержанно. Надо было рявкнуть, спустить на него своих демонов. Но внутри пустота. Обернувшись к лесу, она кричит беззвучно: на кого вы меня покинули?! Демоны гнева хихикают: не покинули, а променяли – на мальчика и девочку, юных существ одной породы, скрывшихся в лесу. Лес земных наслаждений расступается перед ними, открывая заветные опушки…

Жаль, не воспользовалась случаем, не успела рассмотреть: даму с высокими рожками; толстуху, похожую на дуэнью; демона-птицу с широко раскрытым клювом – на нем шапка с кисточкой, достающей до земли. Точнее, до поля шляпы, по которой идут голые человечки, движутся по замкнутому кругу.