Охрана колыбели. Теперь ее очередь охранять. Если сын спросит, она готова солгать: сделать вид, что не видела этой надписи, выведенной фиолетовыми чернилами. Мальчик, которому она купит другую землю, имеет право не знать…

Прошлое надо задуть, взорвать, уничтожить к чертовой матери! Будь в ее силах…

С трудом, будто к ногам приделаны гири, она выходит на крыльцо.

Вселенная, доступная ее взгляду, лежит во тьме. Приноровившись к темноте, глаза различают силуэт сосны. Крона топырится черными ветками.

Снова этот привкус глины – она сплевывает, обтирает рот тыльной стороной ладони.

«Почему так холодно?..»

Небо, черное, как погасший экран, пронзает молния: карикатурный зигзаг – так, как рисуют дети: не тронь – убьет. «Предупреждение?.. Поздно. Надо было раньше». Золотые зигзаги вспыхивают, раздирая ветхое полотно. Из прорех ничего не льется – ни воды, ни благодати.

«Сухая гроза… Только почему нет грома?..»

Высохший воздух шипит, будто спускают огромную шину. Что-то искристое, наплывающее на земные преграды… Встав на цыпочки, она пытается засечь источник: это ползет из-за ручья. Вековая сосна, стоящая на отшибе, ломается ровно посередине: растопырив волосатые лапы, крона устремляется вниз. Сосны, растущие на краю леса, хрустят, схлопываясь перочинными ножиками. Гигантские ели, шевеля тяжелыми юбками, падают как стебельки.

Она следит с недоверчивым любопытством: картинка, сошедшая с правой створки, нелепа до такой степени… «Так не может… Морок. Вот-вот рассеется». Стоит закрыть глаза, деревья вернутся на место – восстанут с земли.

Небо гаснет. Вокруг темнота. Непроглядная, но она все равно видит: бледное лицо, длинные волосы, похожие на спутанные ветки. Ноги – обломки деревьев. Его шляпу сорвало ветром – разметало маленькие фигурки, идущие по кругу. А вы, госпожа? Как бы его назвали? Оно высовывает язык. Плотоядно облизав уцелевшие кроны, искристый язык изгибается, принимая форму ятагана – кривое лезвие обрушивается на лес. Она слышит треск и предсмертные хрипы. Зажимает ладонями уши – пусть оно исчезнет, то, чего не может быть. Не может, конечно, не может! Иначе ее машину завалило бы деревьями… Она выбегает за калитку. Ей хочется крикнуть: ну вот! Что я говорила! Джип стоит как ни в чем не бывало, помаргивая огоньком.

Она идет на огонек, медленно, не зная, как поставить ногу – во тьме, как в толще воды. Нащупав ручку, дергает на себя. Машина взрывается звериным воем. Фары, лезущие из орбит, вспыхивают белесыми огнями. Каждая вспышка – зубы, вырывающие кусок из плоти темноты. Раненая тьма истекает черной кровью… Она шарит в заднем кармане – выхватывает, жмет на курок.

Холодные капли, срываясь с неба, прожигают кожу. Передернувшись всем телом, она забирается в нутро – туда, где фосфоресцирует панель приборов. Дрожащей рукой включает дальние огни.

Тропа, ведущая к ручью, завалена телами сосен. Фары упираются в месиво веток – все покрыто обрубками стволов. Она подает назад, медленно разворачиваясь. Задний бампер приближается к кромке леса. Лес – владения Человека-дерева. Граница щетинится вывернутыми комлями. Корни дыбятся как противотанковые ежи. Фары, наведенные на ее участок, выхватывают березу – ветки шевелятся, будто пробуют встать с земли. Других жертв и разрушений нет. Боковым зрением она ловит сосну, обозначающую спорную границу, – ствол повело на сторону. Если б не штабеля, наверняка рухнула бы на дом. В лобовом стекле встает соседская крыша: похоже на шалаш – в детстве строили из еловых веток.

Поворотом ключа она гасит фары. «Звонить… Кому? И главное, зачем?..»

Она чувствует обмякшее тело. Что бы ни было – буря, торнадо, – все равно кончилось. В любом случае надо ждать до утра… —

* * *

Его разбудило шуршание – мягкие лапки, бегущие по крыше, орда пушистых зверьков. Потягиваясь, нащупал ногами тапочки: «Неужели все-таки дождь?.. Слава богу! Наконец-то все кончится». Не зажигая света, подошел к окну.

Ель, стоящая за забором, била лапчатыми крыльями – ни дать ни взять мокрая курица, силящаяся взлететь. Шуршание становилось слышнее. «Странно… Шум дождя – другой, тихий», – этот звук он помнит с детства.

Перекрывая шуршание, грохнуло и рассыпалось горохом. Отзываясь на сухие раскаты, оконное стекло задрожало мелко – не в такт. Он повел плечами: «Все-таки гроза. Правильно, к тому и шло… Жара. Небывалая… Когда-то должно же… разрешиться…»

Он морщится: разрешиться – неприятное слово. Многозначное. Одно из значений – родить. «Кому здесь рожать?..»

Черное небо высветилось короткой рваной вспышкой, на мгновение озарившей сплошной лесной массив. На его фоне ель, выступившая вперед, смотрелась солисткой темного хора. Не выпуская ее из виду, он потянулся к занавеске – задернуть, но не успел. Коротко содрогнувшись, ель упала, как подрубленная, – будто отбросила собственную тень. Глядя на пустоту, занявшую ее место, он стоял, изумляясь, не веря своим глазам: «Привиделось. Не может быть».

Моргнул, но пустота не исчезала. Деревья, образующие первую линию, кланялись, словно вышли на аплодисменты. Тень упавшей ели топырилась ветками, темнела у их ног. Снова грохнуло и рассыпалось: обезумевшая публика нещадно била в ладоши.

«Ничего, – подумал, – бывает. Завтра распилят, уберут…» – вспомнил трактор, своротивший огромное дерево.

Надо антенну отключить. Ударит в дом.

Спохватившись, кинулся к телевизорам. Шаря слепыми пальцами, выдернул штекеры из гнезд.

А посуда? – родители не унимались. – Там, на камне. Как бы не раскидало. Останутся одни черепки.

«Да что я могу! Это же… – хотел сказать: стихия. Но решил не перечить, сходить. – Одеться. Где ж моя куртка?..» – последний раз надевал в начале июня, потом куда-то пихнул – теперь уже не вспомнить. Махнул рукой.

Прежде чем выйти на крыльцо, помедлил, прислушиваясь к порывам ветра. Зажав лицо в ладони, прижался к стеклу. Стоял, вглядываясь с любопытством, будто природа в буквальном смысле бушевала in vitro. По ту сторону ручья горели окна. Глаза домов моргнули и закрылись. «Ага. Свет отключили», – отметил с удовольствием: тот, кто отвечает за безопасность дачного поселка, бдит, держит руку на пульсе.

Сбросив дверной крючок, приоткрыл и уже было выглянул, но дверь шатнуло назад. «Это ж надо, как разгулялось…» – уперся обеими руками. На этот раз ветер уступил.

Ели, темнеющие за времянкой, стонали, раскачиваясь из стороны в сторону – как огромные метрономы. Он дождался очередной вспышки – единственного источника света. Молния осветила чашки и тарелки – желтоватые, облепившие камень как грибы.

«Ну вот, – обернулся, будто отчитываясь. – Ничего страшного, все цело».

Похоже, представление, устроенное природной стихией, подошло к концу. Во тьме зрительного зала, уже опустевшего, раздавались отдельные хлопки – громкие и резкие. Последний зритель аплодировал, не щадя ладоней. Он упустил мгновение, когда аплодисменты переросли в хруст. Вспыхнуло снова, будто рабочие сцены, перепутав рычаги, раздернули занавес. Прежде чем они разобрались наконец с рычагами, он успел бросить взгляд: на фоне задника, завешенного темными полотнищами, стояли сосновые стволы – короткие, как огрызки карандашей, очиненных коротко и косо. «Эт-то что такое?!» – выдохнул возмущенно, но стволы, с которых срезало кроны, уже исчезли из глаз.