– Супруг заставлял меня делить с ним ложе в то время, когда у меня случались ежемесячные кровотечения.

Не знаю, как к этому относилась инквизиция на Земле, но орден ловцов считал совокупление с женщиной во время месячных нечестивым актом, поскольку зачатие в эти дни было невозможно. Говорили, что якобы сармийцы прибегают к этому методу, чтобы избежать появления на свет детей, которые вырастут колесованными, то есть по-земному – как крещёнными.

– У вас ведь нет детей, госпожа? – уточнил судья.

– Нет, но это не моя вина. Мой муж – жестокий человек с ужасным нравом. Я жила в постоянном страхе перед ним.

Мне стоило огромных усилий сдержать свою ярость. Господин Фируз по отношению к родным и друзьям всегда был добрым и заботливым. Но кого здесь интересует моё мнение?! И всё же в какой-то момент, когда Линия снова заговорила о жестоком обращении с ней со стороны мужа, я не выдержал и вскочил.

– Наглая ложь! Эта женщина наговаривает на своего мужа, чтобы избавиться от него!

Мне моментально заткнули рот кляпом, не дав закончить обличение шлюхи. А она продолжила обвинять господина Фируза во всём, что мне даже в голову не могло прийти. Было очевидно, что ею двигали деньги и тщеславие. Имущество признанного виновным подлежало конфискации, однако нетрудно было понять, что Линия заключила с ловцами соглашение и рассчитывала в обмен на нужные показания стать единственной владелицей мужнего состояния. Впрочем, за всем этим мог стоять и Корин де Мозер. Он одновременно избавлялся и от мужа своей любовницы, и от человека, который мог разоблачить его махинации с туннелем.

Следующим свидетелем был мужчина, которого я не узнал. Он заявил, что работал под началом господина Фируза на строительстве туннеля, и показал, что якобы видел, как я и господин Фируз заносили в туннель обломки колёс. Тогда он якобы не придал этому значения, но сейчас, когда ловцы открыли ему глаза, понял, что это было очернением символа Единого.

В туннеле я вообще не был ни разу, никаких обломков колёс в глаза не видел, но возразить на сей раз не мог – с кляпом-то во рту. Признание нас – меня и господина Фируза – виновными было предопределено. Что бы я ни сказал, взывая к фактам и разуму, повлиять на исход дела это уже не могло.

Мой так называемый адвокат ни разу не задал никому из свидетелей ни единого вопроса.

Наконец кляп изо рта вытащили, и судья поинтересовался, что я могу сказать по существу предъявленных обвинений.

– Все они бредовые! – заявил я. – Ваш суд имеет такое же отношение к справедливости, как другой суд над сармийцем, состоявшийся много лет назад.

– Ага, обвиняемый, значит, вы признаёте себя сармийцем?! – обрадованно воскликнул судья.

– Под сармийцем я подразумеваю нашего Спасителя Единого, колесованного в Сарме. И я, подобно ему, сейчас претерпеваю мученичество по ложному обвинению.

Трибуналу мои слова не понравились, и меня спровадили в темноту каземата, где я в одиночестве провёл ночь. Поутру дверь распахнулась, и меня снова вывели – как я был уверен, чтобы сжечь на костре.

Но вместо этого меня отвели в большое полуподвальное помещение, где уже находились пятеро узников, в том числе один хорошо мне знакомый. Не обращая внимания на его смущение, я заключил Рикуса в крепкие объятия. Он отвёл меня в уголок и заговорил шёпотом:

– Тебя не сожгут, бастард, но приговор тебе вынесен суровый. Сто плетей и отправка на рудники.

– Откуда ты знаешь?

– Мой двоюродный брат, разбогатевший на скупке у эльфов земель в обмен на выпивку, выкупил у ордена и мои грехи. Предоставил им нашу родословную, убедил в чистоте крови и добился, что меня отправят в имперскую армию. По моей просьбе кузен хлопотал и за тебя, но ему объяснили, что твоей судьбой заинтересован некто очень влиятельный в Калионе. Брат выяснил, что кто-то уже заплатил за спасение твоей жизни. Конечно, каторга на рудниках не намного лучше сожжения на костре, однако ты, по крайней мере, будешь жить, и, возможно, когда-нибудь… кто знает? – Рикус пожал плечами, и его лицо помрачнело.

Он отвёл глаза. Потом прошептал предупреждение, что никому в камере, пусть они товарищи по несчастью, доверять нельзя. Если эти люди и не стали ещё шпионами ордена, то запросто станут в надежде хоть немного облегчить свою участь.

Прошло несколько однообразных изнурительных дней, и ко мне заявился мой адвокат. Он сообщил о приговоре, о котором мне уже было известно от Рикуса. Правда, я притворился несведущим и сделал вид, будто очень удивлён, что сумел избежать костра. Но тогда я ещё не знал, что на самом деле меня ожидает. Мужчины и женщины нередко умирали под кнутами. Выдержать бичевание, не лишившись чувств, считалось признаком мужества и стойкости.

Место для сожжения господина Фируза соорудили на главной площади Ролона. Рикус, который, похоже, хоть и постоянно оставался со мной в темнице, имел в столице глаза и уши, сказал, что приготовление к аутодафе велись больше недели и что все в Калионе восхищены их размахом. Люди толпами стекаются в столицу, чтобы стать свидетелями разнообразных наказаний и, конечно, сожжения, которое увенчает собой праздник. Я говорю «праздник», потому что орден позаботился придать казни пафос религиозного торжества.

Ударили барабаны, послышались хлопки и восклицания, и впереди нас двинулась процессия ловцов. За ними, словно самое горделивое рыцарство страны, на прекрасных конях, в сверкающих латах, ехала орденская стража.

Балконы особняков, располагавшихся вдоль нашей дороги, украшали роскошные ковры, гобелены и знамёна с родовыми гербами их владельцев.

Каждый из нас нёс в руке свечу и колесо от телеги – символы победы ордена над Тьмой.

За нами, идущими пешком, катила позорная колесница с господином Фирузом. Когда она появилась, я заплакал, хотя свидетели казни и могли посчитать меня трусом, оплакивающим собственную участь.

– Не плачь, – сказал мне Рикус, – господин Фируз предпочтёт, чтобы достойные люди почтили его храбрость, а не оплакивали его. Когда он посмотрит на тебя, дай ему понять взглядом, что ты уважаешь его и приносишь ему клятву отомстить.

Процессия добралась до площади, и тех из нас, кому предстояло бичевание, привязали к столбам. Когда привязывали меня, я поднял глаза и увидел на одном из балконов Лафета с де Мозером. Потом, рядом с Лафетом произошло какое-то движение, и внезапно оказалось, что я смотрю в глаза Элоизе. Какое-то мгновение она смотрела вниз, на меня, взгляд её не блуждал по площади. Но прежде чем первый удар обрушился на мою спину, девушка ускользнула с балкона и пропала из вида.

Тогда я был уверен, что мою жизнь выкупила она. Элоиза пришла сюда не затем, чтобы смотреть на мучения наказуемых, а желая удостовериться воочию, что меня действительно не сожгут.

Когда господин Фируз сошёл с колесницы, чтобы взойти на костёр, толпа разразилась таким рёвом, как будто он лично чем-то смертельно навредил каждому из тысяч этих людей. Но он проигнорировал эти крики и направился к месту казни величественно, словно король на коронации.