– Кое-кому может прийти в голову попробовать сбежать из барака ночью, когда все спят. Нашёлся тут недавно такой умник. Выкопал дыру под стеной и вылез наружу. Собаки в тот день хорошо наелись. – Рувилл снова хлестнул меня по икрам. – Советую тебе не припрятывать самородки. Потратить золото тебе всё равно некуда, а если тебя поймают с поличным, строго накажут. На первый раз останешься без уха. На второй – без головы. – Бич ещё раз опоясал мои ноги ниже колен. – Заклеймить его!

Двое мужчин удерживали меня, в то время как кузнец поднёс к моему лицу раскаленное железное клеймо – полумесяц размером с фалангу мизинца. Я дёрнулся, клеймо наложилось на рубец от недавнего удара, и вместо чёткого изображения получилось нечто смазанное.

Так началась моя каторжная жизнь. Меня избили, заклеймили, а если мне позволялось есть и спать, то лишь потому, что тягловая скотина не может работать без корма и отдыха.

Спальный барак представлял собой глинобитное строение без окон и с единственной дверью, прекрасно приспособленное для содержания узников. Там не было ни комнат, ни лежанок – одно длинное общее помещение с набросанными на пол грязной соломой и одеялами.

Помимо двух двенадцатичасовых смен под землёй каторжники должны были выполнять ещё и наземные работы, например, перетаскивать измельчённую на мельницах руду к промывочной машине. Когда очередная рабочая команда возвращалась со смены, её кормили и отправляли в барак отсыпаться, пока не придёт время снова заступать на работу.

Одна рабочая смена пользовалась теми же спальными местами и одеялами, что и другая: половина каторжников, содержавшихся в этом помещении, уходила в забой, а другая тем временем занимала их место. Никто здесь не имел ничего своего, кроме надетой на него одежды. Когда она рвалась или снашивалась до полной непригодности, каторжнику бросали штаны или рубаху кого-нибудь из умерших, благо в умерших тут нехватки не было никогда.

Каждый день мы ныряли в зев шахты и по шатким деревянным лестницам с уровня на уровень погружались в недра горы. Внутри было темно, пыльно и холодно – правда, когда мы заполняли забой, становилось нестерпимо жарко. Люди исходили потом и падали замертво, не имея возможности утолить жажду. За пределами крохотных кружков света от свечей или маленьких факелов всё тонуло во мраке.

Благодаря этой тьме отбиться от смены в шахте было проще простого, однако это никак не способствовало побегу. Выход наверх был всего один, и его охраняла стража с собаками.

Как отбывающему пожизненный срок, мне доводилось участвовать в самой опасной – взрывной работе. Мы долбили в забое шурфы, закладывали туда чёрный порох. То же самое вещество, которым заряжались мушкеты, насыпали ведущую к заряду запальную пороховую дорожку и бежали со всех ног как можно дальше.

Настоящих мастеров взрывного дела среди каторжников не было, да и крепления туннелей оставляли желать лучшего, что порождало серьёзные проблемы. Каждый взрыв взламывал больше породы, чем десяток человек смог бы отбить кирками за весь день, только вот частенько сотрясение приводило к осыпанию стен туннелей по всему руднику. Удушливые волны дыма, тучи пыли и обломков проносились по подземным коридорам со скоростью урагана, а уж обвал был тут самым обычным делом. Люди сплошь и рядом оказывались погребёнными заживо.

Я и сам постоянно попадал под завалы, но, к счастью, каждый раз мне удавалось прокопать путь наружу. Однако далеко не все были такими везучими: полукровка, тот самый, который наставлял меня насчёт рудничных порядков, сгинул под обвалом в первую же неделю.

Когда пыль оседала, мы возвращались к месту взрыва с кирками, лопатами и молотами – дробить, отгребать и засыпать породу в корзины.

Поскольку эта работа была особенно тяжёлой и напряжённой, взрывные команды кормили не только кашей и горохом, но и давали мясо. Так что сколь ни были велики все тяготы моей каторжной жизни, я со временем сумел к ним приспособиться. Можно сказать, они только закалили меня, испытав на прочность мои жизненные силы и развив мускулатуру до такой степени, что теперь уж точно ни один благородный господин не принял бы меня за равного – такого же благородного бездельника.

Обычно я уходил под землю до рассвета и выходил после заката, так что постепенно отвык от настоящего солнечного тепла и дневного света. Вечный мрак и изматывающий труд составляли теперь весь мой мир. Я так уставал, что у меня не оставалось сил даже думать, и это было благом, ибо позволяло не вспоминать о страшной участи господина Фируза.

Однако, едва приспособившись к изматывающему циклу – работа, еда, сон и периодические избиения, я стал думать о побеге. Разумеется, было понятно, что, скорее всего, такая попытка закончится смертью, но это не имело значения. Единственное, что меня пугало, – это оказаться погребённым в недрах горы, так и не отомстив за своих наставников.

Само собой, лёгких способов побега не существовало. О том, чтобы вырваться отсюда, одолев стражу, не приходилось и мечтать, однако я упорно размышлял, искал возможности. И вот однажды передо мной забрезжил свет надежды. Причём забрезжил в буквальном смысле. Заложив заряд, я укрылся в ожидании взрыва в заброшенном, выработанном туннеле и вдруг приметил в скальной стене тонкую, с ноготь трещину, или щель, сквозь которую едва заметно пробивался снаружи свет.

Но как мог свет проникнуть в подземелье, находившееся в десятках метров под земной поверхностью?! Впрочем, это было не так уж и важно. Вопрос лишь в том, как пролезть в щель? Естественно, о том, чтобы проломить проход киркой, не могло быть и речи. Мне следовало найти способ расширить трещину мгновенно, и, как пожизненно осуждённый, я такой способ знал – чёрный порох!

Трещина уже существует. Она сквозная. Значит, надо заложить туда достаточно пороха, чтобы при взрыве щель расширилась. Взорвав эту проклятую гору, я открою себе путь наружу… Если, конечно, гора не обрушится мне на голову.

Разумеется, раздобыть порох не так-то просто. Взрывчатка хранится в особом помещении без окон за запертой железной дверью. А для ведения взрывных работ выдаётся под строгим надзором надсмотрщиков в малых количествах.

Так-то оно так, но когда я закладываю заряд в шурф, дураков надзирать за мной нет. Я остаюсь один, а значит, могу украсть щепотку и припрятать её где-нибудь на теле, а потом перепрятать. Так, по крупице, и накопится нужное количество. Конечно, в случае разоблачения меня ждёт жестокая расправа и мучительная смерть. Но попытка стоит риска: либо я обрету свободу, либо просто сдохну на этом проклятом руднике.

Месяц за месяцем, щепотка за щепоткой я похищал порох, слегка мочился на него, лепил из получившейся массы лепёшки и прятал их в заброшенном туннеле. Так с каждым моим его посещением взрывчатки в трещине прибавлялось.

На всё это – кражу пороха, вылазки украдкой в туннель, заполнение щели – уходили те немногие силы, которые ещё оставались. И когда наконец пришло время действовать, я уже едва держался, чувствовал себя сумасшедшим, собираясь осуществить то, что сам же считал практически невыполнимым.