– Да-а-а… – выдохнул Гена, почесал голову и снова налил.

Я чувствовал, что начинаю пьянеть, поэтому пить отказался. Но комбайнера это нисколько не смутило. Он пожал плечами и, не говоря ни слова, осушил свой стакан. Потом утер губы и сказал:

– За хорошего человека. Помню, в детстве моего деда так мужики поминали.

– Гадко как-то, Гена. На душе гадко. Я же все-таки человек! Сколько я горя и неприятностей принес здешним людям? И ради чего? Жена мужа потеряла, дочку так и не спас, человека вон убил… Да и мать до сих пор жива была бы, если бы я не влез.

– Да ты не ешь себя, Коля. Я тебе так скажу: тут обидеть кого-то сложно. Разозлить – это да. Но обидеть, – он отрицательно покачал головой, – Не тот случай. А почему? Да потому что плевать всем и на тебя, и на все остальных вообще. И на то, что ты о них думаешь им тоже плевать, ели-пали. Ты правильно все сделал. Главное – не доказывай никому ничего. Все равно не поймут, зато дураком считать будут. А оно тебе надо? Я вот мамке своей рассказал, что утоп в болоте, и что? Даже вспоминать противно…

Повисла минутная пауза.

– Как думаешь, у них душа есть?

– Душа? – он вздохнул, налил, обхватил свой стакан и, не поднимая его со стола, продолжил, – Кто его знает, Коль. Вроде ж живые… Да? Должна быть, ели-пали… Сам много раз думал об этом. И каждый раз понимал, что нету ее у них. Но всегда хотелось верить, что ошибаюсь. Вот и сейчас тебе говорю, что не знаю, а сам-то ведь знаю… Видать, обманываю сам себя, чтоб жить было не так страшно.

– И как же ты с женой-то?

– Да как! – Гена засмеялся, – Души-то, может, и нету, зато страсти, хоть отбавляй! Огонь баба, грех жаловаться, ели-пали. Иной раз даже не знаю, куда от нее прятаться.

Я улыбнулся и мы чокнулись.

– За душу человеческую, – провозгласил Гена.

– За любовь, – добавил я.

Мы снова выпили, и стало чуть легче. Я представил, как этот человек всю свою жизнь, по сути, проводит в одиночестве. Всю жизнь! Среди двигающихся, говорящих, мыслящих тел. Всю жизнь с людьми без толики человечности. Один. Мне стало его очень жалко, но, в то же время, я понимал, что оказался в еще более худшем положении. Он уже не помнит, что жизнь может быть другой. Я же сюда попал уже успев полюбить так, как, наверное, любить нельзя. И в этот момент я сильно почувствовал… Почувствовал и осознал, что не хочу так. Не хочу один! Пусть в том, в моем мире, не осталось самых дорогих мне людей, но, даже не смотря на это, в нем я не был одиноким. Пусть я не хотел замечать очевидной поддержки Лехи, пусть мне никто больше не был нужен, но там были люди. Настоящие! Живые! Любящие! Люди, которым нужен был я. Которые меня любили. Но я их бросил. Я бросил маму, бросил друга, Фила бросил. А ведь им теперь также тяжело, как и мне. Они потеряли родного человека! Дорогого! Нужного!

Чем больше я обо всем этом думал, тем больше ругал себя за то, что сделал. Почему я не задумывался о таких очевидных вещах пока не столкнулся с этой реальностью? Не знаю… Возможно потому, что сам стал пустым и бездушным после смерти семьи.

– Вернуться не пробовал? – я заискивающе посмотрел Гене в глаза.

– Куда? – удивился тот, но, уловив ход моих мыслей, нахмурился, – В болото, что ли?

Я едва заметно кивнул, продолжая пытливо всматриваться в его глаза и стараясь не упустить ни единой эмоции на лице собеседника. Он напрягся, сцепил пальцы в замок, оперся локтями о стол, всем корпусом подаваясь вперед и, глядя на меня исподлобья, тихо, но твердо сказал:

– Даже не думай, – он застыл, словно статуя, лишь едва заметно поигрывая желваками, и для пущей убедительности повторил, выделяя каждое слово по отдельности, – Не вздумай!

Наступила тишина. Эта немая дуэль продолжалась еще около минуты, по истечению которой Гена сдался и, закрыв глаза ладонями, тихо запричитал:

– Ой, дурак… Ой, дурак! Слушай, тебе мало, что ли? А? Не натерпелся, ели-пали? Чего ты хочешь добиться, подумал вообще? – он начинал заводиться, постепенно переходя на повышенный тон, – Тут жена твоя, дите, ели-пали… Живые, здоровые! Мало тебе? Хотел, чтоб живые? Так вот они!

– Это не они, Гена… Дочка была до недавнего времени живой, но я все испортил.

– Ну, как это не они? А кто же, ели-пали? Ты-то их узнал как-то? Значит они! Ну, отмороженные чуток… И что? Или тебе лучше, чтобы вообще никаких не было? Ты вообще думал, что тебя ждет с той стороны? Что с тобой будет, если живой останешься? Куда попадешь? Ты с какого такого перепугу вообще решил, что обратно вернешься? А если это ворота в одну сторону? А? Меня вот назад откинуло, тебя тоже… Еще на годок назад хочешь? Валяй! И чего добьешься? Куда попадешь? Опять в какую-нибудь дыру? А там уже, Коля, не бездушные будут. Там чего-нибудь похлеще нарисуется! Как бы к безмозглым не попал, ели-пали! Вот тогда и запоешь! Только поздно будет. Ты от кого добра-то ждешь? От чего, ели-пали? Ты от болота благословения искать собрался? Или до сих пор не понял, с чем связался?

– А у тебя есть догадки?

– А чего тут гадать? Чего гадать-то, Коля? Зло это! Зло, самое настоящее! И затягивает оно, как тот омут. Зовет все дальше идти, все глубже в него нырять. Заставляет! И будет сука заставлять, пока ты его сам к такой-то матери не пошлешь, – Гена засопел, переводя дыхание после пламенной речи, а затем добавил уже чуть спокойнее, – Я послал и не жалею…

С этими словами о заглянул в свой стакан, затем отставил его в сторону, взял со стола большую эмалированную кружку и, наполнив ее на две трети, молча опрокинул в себя. Утерев рукавом выступившие от крепкого напитка слезы, продолжил свои убеждения:

– Плюнь! Не дергайся, не шевелись! Подожди, в конце концов. Тебя ж никто отсюда не гонит. Ты от ментов прячешься? Так пересиди у меня! Тебя тут искать не будут. Отсидишься чуток и возвращайся! Живи! Жизни радуйся, ели-пали! Дочку расти! Попробуй воспитать то, чего в ней сейчас нету. Ну, а что? Вдруг получится!? – его язык начинал сильно заплетаться, и становилось трудно разобрать, что он говорит, – Сам подумай: ты знаешь обо всем, что в ближайшие полгода здесь происходить будет. Так заработай на этом бабок, заживи, как человек! Да тут такие дела крутить можно! Мама не горюй, ели-пали! Девок своих обеспечь! И горя не знай, ели-пали! Эх… Что с тобой говорить… Дурак ты…

Гена глубоко вздохнул и отвернулся в сторону, уставившись мутными глазами в темноту двора. Повисла тишина, нарушаемая лишь трелью сверчков и… Среди этого стрекота я едва различил еще что-то. Нечто неестественное, чужое. Какой-то низкий гул.

Мой собутыльник громко сопел носом и сидел, едва заметно пошатываясь. Его глаза то медленно закрывались, то также медленно открывались. Эликсир полностью овладел рассудком комбайнера и тот определенно готовился постичь нирвану.

Я хотел было возобновить прерванный разговор, но заметил, что гул усилился. Это было нечто, похожее на приближение очень большого самолета с пропеллерной тягой. Я вопросительно уставился на Гену, но тот сложив на столе свои массивные ручищи, упал на них лицом. Что-то ему говорить теперь было бесполезно. Я, с долей тревоги, огляделся по сторонам, однако безлунная ночь была настолько непроницаемой, что рассмотреть что-то не представлялось возможным. Земля завибрировала, посуда на столе принялась подпрыгивать, переворачивая бутылку и проливая из моей рюмки самогон.