— М-да? — хмыкнул Миша.

Вдруг внизу что-то зашуршало, и Просвирин, опусти голову, увидел листок бумаги, выползающий из-под двери на коврик.

— Что это? — спросил он, наклоняясь за листком.

— Это вам повестка из милиции пришла, — сказал Миша и торопливо-испуганно добавил:

— Я не читал.

«Ну, это ты врешь, конечно», — мысленно усмехнулся Просвирин, поднимая листок. Он поднес текст к лицу.

«Уважаемый гр-н Просвирин. Просим явиться завтра, 15 сентября сего года, к 12 часам для дачи показаний в областную прокуратуру к следователю Мартынкину». Ниже стоял адрес прокуратуры и прочие формальности.

Неприятный холодок вскарабкался по позвоночнику Просвирина.

«Вот уже и какой-то труп на меня хотят повесить», — подумал он с тоской. Сунул листок в карман и, попрощавшись с квартиросъемщиками, стал спускаться по лестнице.

Деваться было, впрочем, некуда. Да и делать было нечего. Прокуратура так прокуратура.

— Входите!

Просвирин приоткрыл дверь кабинета Мартынкина и осторожно заглянул внутрь. В кабинете было тесно и накурено. Ощущение тесноты усугубляло огромное количество всевозможной бумаги (папки, документы, листки), разбросанной по всему кабинету. Если бы какой-нибудь художник вознамерился запечатлеть эту обстановку, у него не было бы другого выхода, кроме как назвать картину «Бумажная волокита» или на крайний случай «Канцелярщина», настолько живописным и красноречивым был этот бумажный хаос. В комнате также стояли два рабочих стола. И если бы не запредельная теснота, можно было бы сказать, что они стояли в противоположных концах комнаты, но в данном случае они почти прилегали друг к другу. Один пустовал, за другим сидел молоденький капитан. Он явно вел допрос — прямо перед ним на стуле сидел мужчина лет сорока пяти, приятной внешности, ухоженный и небедно одетый. Он, как и капитан, обернулся на стук и теперь смотрел на Просвирина испуганно-печальными глазами. Видимо, уже боялся любого стука.

— Вам кого, гражданин? — спросил капитан, давя сигарету и выдыхая тонкую струю дыма.

— Мне к товарищу Мартынкину.

— К товарищу майору, — поправил Алексея капитан. — А ваша фамилия как?

— Просвирин.

— A-а… маньяк фадеевский, — безо всякой иронии сказал капитан. — Товарищ майор сейчас придет. Присядьте пока на стул.

И капитан мотнул головой в сторону единственного стула у стены. После чего опустил голову и принялся скрипеть ручкой. Мужчина, которого допрашивали, с интересом посмотрел на Просвирина.

Просвирин пересек кабинет и сел. Третья ночевка у трубы на полу дала о себе знать. Ныла поясница и все тело ломило.

— А вы не в курсе, по какому делу меня вызвали? — спросил он после небольшой паузы, хотя определение его как «фадеевского маньяка» наводило на вполне конкретные мысли.

Капитан проигнорировал вопрос, продолжая что-то писать.

Просвирин понял, что ответа не будет, вздохнул и посмотрел на стену за спиной капитана. Там сидела большая отвратительная муха. Стена была серой. Муха зеленой. Казалось, муха это понимала и, возможно, даже гордилась тем, что не сливается с фоном, а наоборот, выделяется. Она раздвинула крылышки, с удовольствием потерла волосатыми лапками, потопталась на месте (если слово «топтаться» уместно для вертикального положения, в котором находилась муха) и неожиданно рванула к решетке на окне. Там она нелепо стукнулась об стекло и упала на подоконник. С минуту она лежала, жужжа и хлопоча перепончатыми крыльями. Потом очухалась и поползла наверх к открытой форточке.

«Обидно, — подумал Просвирин, глядя на нее. — Какая-то жалкая вонючая муха свободна, а я сижу на стуле, и вроде руками-ногами могу спокойно шевелить, а на самом деле закован, как в кандалы… Может, на мне дело какое висит, а я ни сном ни духом. Вот уже фадеевским маньяком прозвали. Быстро-то как… А капитану этому и дела нет… Уткнулся в свои бумажки, потом пойдет перекурит, вернется, дождется смены и домой поедет… А меня отправят в КПЗ или как оно там у них называется… А муха будет летать на свободе… А я буду сидеть в КПЗ… а сержант будет дома борщ есть… А муха летать… А я сидеть в КПЗ… А сержант…»

Тут мысли Просвирина пошли по замкнутому кругу, как будто были заключенными на прогулке. Он вдруг представил нутро своего черепа в виде тюремного дворика, по которому, заложив руки за спину, уныло ходят кругами мысли в полосатых робах. Как выглядят мысли, Просвирин не знал, но почему-то представил их в виде белых запятых, навроде сперматозоидов. Он также не знал, почему капитан должен есть именно борщ, а не щи, например, или солянку, но ему представлялся почему-то борщ. Наваристый, дымящийся, красный. Красный, как глаза явно невыспавшегося капитана.

В этот момент муха неожиданно передумала ползти к форточке и, жужжа, приземлилась на стол к капитану. Тот равнодушно прихлопнул ее папкой с делом, а затем этой же папкой смахнул сплющенное мушиное тельце на пол. Просвирин посмотрел на допрашиваемого и заметил, как тот вздрогнул и его худое лицо исказила чудовищная судорога, как будто это его прихлопнули серым картоном.

— Гражданин Федулов, — сказал капитан, поднимая глаза на мужчину. — Вы, может, для разнообразия отвлечетесь от своих мыслей и поможете мне с показаниями. Все ж таки второй день с вами беседуем.

— Да, да, — испуганно затараторил Федулов, — конечно. Только я забыл, на чем мы остановились…

— А я вам напомню, — ласково сказал сержант и ладонью разгладил листок в папке. — Вот последний абзац. «Гражданин Федулов раздел гражданина Зильберштерна, связал его бельевой веревкой и поставил на четвереньки. Одновременно он затянул на шее Зильберштерна солдатский ремень…»

— С добровольного согласия последнего, — нервно уточнил Федулов.

— Это мы уже где-то писали, — задумчиво потер ручкой короткостриженый затылок сержант, — ну хорошо, впишем еще раз. Итак… с добровольного согласия последнего. После чего Федулов одной рукой стал затягивать ремень на шее покойного, а другой — вводить в анальное отверстие гражданина Зильберштерна мобильный телефон марки «Самсунг».

— Поставленный на режим вибрации, — вежливо добавил Федулов.

— Поставленный на режим вибрации, — дописал сержант и поднял полные тоски глаза: — Ну и что же было дальше?

— Дальше? — удивился Федулов и заерзал на стуле, как будто сам был поставлен на режим вибрации.

— Ну да. Сколько вот эта вот красота продолжалось?

— Думаю, минут десять. Пока «Спокойной ночи, малыши» шло. Или шла. Или шли, — запутался в глагольной форме Федулов.

— Не понял, — недоуменно оторвался от бумаги сержант. — Что шло?

— «Спокойной ночи, малыши». Ну, передача. Костик сам попросил включить второй канал. Его возбуждали зверюшки в этой передаче. Понимаете, там ведь очень непростой сексуально-ассоциативный ряд. Степашка — это такой латентный гомосексуалист, который втайне мечтает о Хрюше. Хрюша же — мачо. Его больше привлекает Каркуша. Она в некотором роде объект, заменяющий ему влечение к женщине-ведущей…