Удивление Хэмиша сменилось тревогой, когда искусственный партнер атаковал сверху с нечеловеческой – в буквальном смысле – скоростью, однако Хонор перекатилась по мату, одним гибким движением приподнялась на колени, выбросила обе руки навстречу гуманоиду, в падении ухватила его за полы ги и перекатилась на спину, словно намереваясь уронить робота на себя. Но в тот момент, когда её лопатки коснулись татами, она уперлась ногами в живот соперника и с силой распрямила их. Теперь уже искусственный партнер взлетел в воздух. Он рухнул на ковёр (гимнастический зал содрогнулся, как при землетрясении) и мгновенно вскочил, но Хонор тоже не осталась на месте, а ушла кувырком назад. Не успел робот восстановить равновесие и встать на ноги, как она уже атаковала его сзади. Хонор захватила в замок шею противника, зажав ему горло, а торцом левой ладони нанесла сокрушительный удар в основание черепа.

Белая Гавань невольно вздрогнул. При всей своей безжалостной мощи, этот яростный удар был нанесен со смертоносной точностью, а тот факт, что она выполнила приём левой рукой, делал чистоту его проведения еще более примечательной – ведь эта рука уже не была человеческой. Он подозревал, что никто, кроме личных врачей и, возможно, Эндрю Лафолле, понятия не имел, каких усилий стоило ей виртуозное владение биопротезом, приживленным взамен руки, ампутированной на Цербере. Лишь очень немногим обладателям кибернетических протезов удавалось управлять ими так же естественно, как родными конечностями, или хотя бы восстановить подвижность в полном объеме, да и у тех, кому удавалось, на это уходили долгие годы.

Хонор справилась чуть больше чем за три. И не просто восстановила прежние навыки рукопашного боя, но и достигла новой, более высокой степени мастерства.

Конечно, протез давал владельцу и преимущества. Например, он был во много раз сильнее, чем конечность из мышц и костей. Правда, силой этой она могла пользоваться лишь с некоторыми оговорками, потому что плечо при ранении осталось неповрежденным, и характеристики естественного сустава ограничивали объем допустимых нагрузок. Но тот факт, что «её» левая рука была намного сильнее, чем рука любого нормального человека, проявился с тревожащей, можно даже сказать с ужасающей очевидностью: затылок андроида вдавился под силой удара, и его голова бессильно обвисла, с пугающей точностью имитируя перелом шейных позвонков.

Побежденный упал ничком, а Хонор обессилено рухнула поперек тела андроида. В спортивном зале воцарилась тишина, в которой отчетливо было слышно хриплое, неровное дыхание. Никто не шелохнулся. Белая Гавань бросил взгляд на противоположный конец зала, где стояли, наблюдая за своим землевладельцем, Эндрю Лафолле и Саймон Маттингли.

Выглядели они не слишком радостно. Подобные роботы встречались редко, и не только потому, что стоили безумных денег, но и потому, что считались опасными. Точнее, смертельно опасными. Как и возможности протеза, физические возможности любого из роботов несравненно превосходили возможности человека, – даже генетически модифицированного для жизни в мире с повышенным тяготением, как Хонор Харрингтон, – и их рефлексы были намного быстрее. Любой спарринг-робот был снабжен регуляторами и программными предохранителями, предназначенными для защиты владельца, однако в конечном счете все зависело от самого человека, задающего параметры тренировочной программы. А последствием могла стать тяжелая травма или даже гибель. Спарринг-робот, конечно, не мог превратиться в «берсерка», он просто в точности выполнял всё, чего требовал владелец – а тот мог просто ошибиться, определяя уровень сложности упражнения.

Лафолле выглядел обеспокоенным, а, следовательно, Хонор едва не совершила такую ошибку. А ведь, в отличие от графа Белой Гавани, Эндрю сам занимался coupdevitesse и постоянно проводил спарринги с леди Харрингтон, и к его мнению следовало прислушиваться. Глядя, как Хонор, задыхаясь, медленно поднимается на колени и выпрямляется, граф проглотил яростное ругательство.

Далеко не первый год – с тех самых времен, когда они познакомились у звезды Ельцина, – он знал, что Хонор Харрингтон отличается смертоносным темпераментом. Это мало кто замечал, но граф прекрасно знал, что под излучаемыми ею спокойствием и невозмутимостью скрыт действующий вулкан. И он никогда не утихал – пусть скованный и подчиненный чувству долга и, пожалуй, состраданию, он нисколько не терял своей силы. И порой лава прорывалась сквозь кокон самообладания. Ходили слухи о нескольких случаях, когда едва не началось настоящее извержение, – они составляли часть легенды о «Саламандре», – но обычно её вспыльчивость оставалась в границах, диктуемых дисциплиной и силой воли.

Обычно… но не всегда. Белая Гавань знал об этом, но сегодня он впервые видел, чтобы Хонор умышленно позволила себе сорваться. Вот почему был встревожен Лафолле, вот почему бой закончился «смертью» спарринг партнера. Граф осознал, насколько нестерпимой должна быть боль, которая довела эту обладавшую стальной волей женщину до такого состояния, – и невольно содрогнулся.

Несколько секунд она молча смотрела на поверженного «врага», потом глубоко вздохнула, расправила плечи, сняла тренировочные перчатки, выплюнула капу и дала знак телохранителю. Лафолле кивнул в ответ, с трудом скрыв облегчение, и нажал кнопку пульта дистанционного управления. Робот шевельнулся, встал на ноги и невозмутимо ушел с ринга, безучастный к своей недавней скоропостижной смерти. Проводив его взглядом, Хонор повернулась и взглянула на Хэмиша.

Она ничем не проявила удивления. Она должна была знать о его присутствии, почувствовать его эмоции, с того момента, как он вошел в зал. Граф улыбнулся, но это была кривая, горьковатая улыбка, отравленная сознанием того, как тяжко ранят они друг друга, совсем того не желая.

Долгое время он не подозревал о её способности читать эмоции окружающих. Он и заподозрить такого не мог – насколько ему было известно, до неё ни один человек не разделял эмпатического восприятия древесных котов. Но когда начал догадываться – невзирая на кажущуюся нелепость этой догадки, – даже удивился, почему был таким слепым. Эмпатия объясняла и её сверхъестественную проницательность, и естественность, с которой она приходила на помощь друзьям, испытывающим боль и страдания.

«Но кто может сделать то же самое для неё? Кто может вернуть хоть частицу того, что она раздавала не задумываясь? – с горечью думал он. – Не я. От того, что я прихожу и каждой клеткой своего тела сигналю, что люблю её, становится только хуже. Я только режу по живому нас обоих».

Почему-то, уже заподозрив истину, он умудрялся в упор не замечать неминуемых последствий. Конечно же, она видела его чувства насквозь – и именно из-за этого сбежала от него командовать эскадрой, а в результате попала в плен, затем на Аид и едва не погибла. И теперь он точно знал причину её тогдашнего бегства: она не только видела его чувства, она еще и разделяла их. И если он верил, что благородно страдает в одиночестве, скрывая свою безнадежную любовь, то Хонор несла двойной груз, твердо зная, что их любовь взаимна.

На мгновение заколебавшись, она улыбнулась, и он мысленно дал себе пинка. Бессмысленно – да и вредно для них обоих – было грызть себя за чувства, которым не прикажешь, и за горе, которое он ей причинил. Он ни в чем не виноват. И он всё это знал и повторял многократно, и это ровно ничего не меняло, он все равно был безмерно виноват перед ней, и его страдания, смешанные с чувством вины, захлестывали Хонор… и им обоим опять становилось только хуже.