– Я все равно хочу тебя предупредить, чтобы потом не было разочарований: я все завещаю церкви!

– Правда? – Я начала собирать сумку. – Не стоит тогда зря и времени терять! Хорошего дня, Голубка!

У нее на лице отразился испуг. Я разразилась хохотом, прежде чем она успела нажать кнопку звонка. Пожав плечами, Голубка произнесла с явным облегчением:

– По крайней мере, с тобой не так скучно, как с твоей матерью. Сегодня утром она знаешь что придумала? Начала читать мне вслух «Книгу моей матери» Альбера Коэна[81]. А я предложила оставить ей эти восхваления до моих похорон, когда я уже ничего не буду чувствовать.

Я представила себе эту сцену, и мне стало грустно.

– Ты к ней жестока.

– Нисколько не жестока, но честна – бесспорно, – сухо возразила бабушка. – И я никогда не могла притворяться, потому и разводилась трижды.

– Можно спросить?

– Ну, уж, коль мы дошли до этой точки…

– Тебе хотелось иметь детей?

Она вздохнула раздраженно.

– В те времена вопрос так не стоял. У меня были другие планы, и все же я женщина. Я вовсе не монстр, я провела прекрасные моменты с твоей мамой, но уж слишком мы с ней оказались разные. Она – чувствительная, слабая. Вероятно, и я что-то упустила, но невозможно было изменить того, что получилось.

– Мама очень тебя любит, знай это.

– Да твоя мама полюбит и древесный ствол, лишь бы он питал к ней привязанность! Ты – другая, ты сильная. Жизнь тебя не пощадила, но и ты не дала так просто себя угробить. И правильно сделала. Жизнь – это череда испытаний. И главное, не дай себя сломать мужчине, ты стоишь большего. Ты всегда была самой умной из всех них.

Если бы она не замолчала, мне пришлось бы вызвать медсестру. Столько любезностей из уст Голубки – очевидно дурной знак.

– Только не повторяй ошибок своей матери, – продолжила она, – не засоряй себе сердце бессмысленными чувствами. Это просто мыльные пузыри, которые будут мешать достижению твоих целей.

И это хорошо, что Бенжамен взял опеку над сыном с тобой на равных, хорошо и то, что у вас нет других детей, но все это ты поймешь позже. Ты должна стать самым важным человеком для себя самой.

Меня ошеломила жестокость ее слов.

Я терпеливо подождала еще некоторое время, пока она не сказала, что я уже ей наскучила и могу уходить, а потом я ушла от бабушки, которая носила свои колкости с той же непринужденностью, с какой другие носят драгоценности.

Теперь все могли окончательно успокоиться: Голубка пребывала в прекрасном здравии.

2 декабря 2012 года

Странная вещь: чем успешнее ты вырывалась из своего состояния, тем глубже я в него погружался. Я думал, что мой траур по дочери закончился, но оказалось, что он еще и не начинался.

Я словно увязал в зыбучих песках. Тщетными оказывались мои попытки забываться в работе, забавляться с Жюлем, делать вид, что все идет по-прежнему. Все это было одним лишь притворством. Моя жизнь превратилась в сплошную фальшивую мелодию.

Мне просто требовалось говорить с тобой об этом. Ты была единственным человеком, кто разделял мою боль, единственным, кто мог меня понять. Ты была матерью Амбры, ее вторым родителем.

Но когда я произнес ее имя, твои глаза стали наливаться слезами. Подбородок начал мелко дрожать. Ты промолчала. И тогда я понял: если я потревожу покров, который ты набросила на свое горе, ты не выдержишь. Я оставил покров в покое и записался на прием к психиатру.

Я опоздала на целые четыре минуты. Когда я потом расскажу это доктору Паскье, он меня поздравит. Тем не менее руки у меня вспотели и мне казалось, что весь земной шар ждет меня, чтобы продолжить вращаться.

Утром будильник прозвонил раньше обычного. Ведь сегодня был первый день начала занятий в детском саду. За время каникул Жюль успел войти в другой ритм жизни, и мне хотелось, чтобы он спокойно вышел из него, без всякой спешки. Со вчерашнего дня все было приготовлено и разложено по местам: новые ботиночки, форма, новенький ранец, с которым он, наверное, не расставался бы даже во сне, если бы я позволила, его карты, удостоверяющие личность, кружка для завтрака.

Но в момент ухода из дома все вдруг начало портиться. Жюль не хотел возвращаться в детский сад. Он вцепился в мою ногу, и по щекам его текли горькие слезы. Как бы ни пытались мы все – я, мама, мой отец и мой брат – его урезонивать, мой сынок отказывался идти в детский сад.

Тем временем минуты шли, и мое беспокойство росло с каждой из них, я уже прикидывала, а не связать ли мне его и в таком состоянии доставить воспитательнице? Но когда он, с дрожащим подбородком, сказал мне: «Я хочу остаться с тобой, остаться навсегда», я поняла, что он боялся. И то, что целый месяц перед этим он провел без меня, сыграло в этом не последнюю роль.

На то, чтобы во мне проросла подходящая идея, потребовалось несколько минут. Я сняла со своего запястья браслетик-«фенечку», который носила с лета. И одела его на руку Жюлю, обернув несколько раз и крепко-накрепко привязав.

– Так частичка мамы всегда будет с тобой. Сегодня вечером я тоже приду за тобой, и мы все вместе отправимся в парк, договорились?

– А круассан с шоколадной начинкой купишь?

Круассан послужил решающим аргументом, и вскоре мой бунтарь уже вытирал нос и слезы рукавом, который еще оставался чистым, и во всю прыть побежал к машине.

Когда мы подошли, Бен уже стоял перед воротами. Жюль поспешил к нему.

– Смотри, папа! Мама дала мне свой браслетик!

Он улыбнулся мне, я улыбнулась ему, и какое-то время мы решали, стоило ли нам поцеловаться. Затем все втроем мы направились к старшей группе садика.

Я часто говорила Жюлю, что, несмотря ни на что, мы всегда останемся семьей. В это утро, когда каждый из нас держал в руке ладошку Жюля, это было верно, как никогда.

Воссоединение с приятелями происходило постепенно, но в быстром темпе. Сначала ребята наблюдали друг за другом издалека, потом подходили ближе, а кончалось тем, что каждый тянул другого за рукав, уже приглашая поиграть вместе.

Жюль довольно небрежно ответил на наше прощание с ним.

– Как ты, все в порядке? – спросил Бен, когда мы пересекали двор.

– Да, все хорошо. Я дала себе слово не реветь сегодня – надо же, в конце концов, смириться с тем, что он вырастает!

Боковым зрением я увидела, что он повернулся ко мне.

– Я не про начало учебного года говорю, а о своих письмах.

Нет, сегодня я запретила себе плакать, это точно.