— Гэта, ты не обижайся… Тэта ж жизнь такая…

Иринка накрыла на стол. Венька и Борис решили отметить знакомство и Венькино, пусть и временное, новоселье.

— Мы с Иринкою хочем поженитыся, сам понимаешь, гэта же жизнь… А суседою — так мы будем очень рады… Правда же, Иринка?

Иринка молча кивала и краснела от смущения.

— Да я понимаю, — соглашался Венька, — в этом деле третий лишний. — Он смеялся, не замечая, что вгоняет девушку в краску.

Борька тоже хохотал, похлопывая свою избранницу по тугому высокому задку.

— Да ну тэбе, Борисэ! Так же не можна при чужих людях… — смущаясь, говорила Иринка.

— Да какой же я чужой! Мы на своей работе как одна семья!

Грехману, как и другим арестованным, через кормушку подали алюминиевую миску с баландой, ложку и мятую кружку с чаем, горячую, словно разогретый утюг. Он впервые ел в камере. Прощай, Сарин борщ! Здравствуй, несъедобная баланда… А тот еще улыбался! Чему тут улыбаться? Этой мерзкой похлебке, которую готовили не иначе как из дохлых крыс и гнилой картошки? Он отодвинул миску. А как тут воняет! Грехман вспомнил, как его Сарочка, чистоплотная до ужаса, несла двумя пальчиками портянки, когда он приехал из очередной командировки.

— Неужели в наше время, когда социализм уже построен, нельзя изобрести что-нибудь такое, чтобы меньше воняло? — спросила тогда жена.

— Сарочка, — ответил он ей, — это пахнут не портянки, а наша с тобою жизнь.

«Да, именно так пахнет наша жизнь», — с горечью думал он сейчас.

Воспоминание о портянках окончательно отбило всякое желание хлебать баланду, и Грехман, взяв кружку с обжигающим чаем, устроился на краешке нар.

— Дурак! — сказал кто-то из соседей. — Жри давай, или ты думаешь, что завтра вареники подадут?

— Не могу, — зло ответил Грехман, — перед глазами тарелка борща стоит! Так и не успел попробовать…

— Ну, тогда я съем…

— Ешь… — Грехман пожал плечами. — Мне все равно в глотку не лезет.

Не успел закончиться ужин, как кормушка открылась и по ту сторону двери крикнули:

— Грехман, на выход!

Лязгнули двери.

— Лицом к стене, руки за спину.

Снова лязг двери и металлический голос:

— Вперед! Руки за спину!

Грехман тяжело вздохнул и пошел вперед шаркающей походкой. В кабинете его ждали двое: уже знакомые лейтенант и сержант, те самые, которые проводили у него обыск.

— Грехман, ты же умный еврей… — начал лейтенант.

— Какой там я умный! Если бы я был умным евреем, то сидел бы сейчас там, где сидит, например, Каганович,[12]строил бы метро и рулил поездами. Вот он — умный еврей, а я — дурак, потому что сижу сейчас в камере…

— Брось трепаться, Грехман! Товарищ Каганович — верный сподвижник товарища Сталина. Будешь трогать его имя, вырву твой поганый язык.

— Ах, гражданин следователь, если вы еще оторвете мне и пальцы, то как же я вам признаюсь в своих преступлениях? Ни в сказке сказать, ни пером описать…

— Заткнись наконец! Я тебе говорю, что ты умный еврей. Решай сам: либо ты расскажешь все добровольно, либо я из тебя это признание выбью. А раз ты умный, то должен понимать, что выбью обязательно. Усек?

— Да, гражданин следователь, я умный еврей. Но я ничего не делал и не знаю, в чем должен признаваться даже такой умный еврей, как я.

— Сержант, попрактиковаться не хочешь?

Веньке после плотного ужина хотелось одного — спать. Он совсем не был расположен к тому, чтобы затевать канитель на два часа, выбивая из Грехмана нужные показания.

— Да ну его на хрен, товарищ лейтенант. Доставать волшебные палки?

— Давай. Смотри, Грехман, я тебя предупредил.

Грехман с тревогой наблюдал за сержантом, который полез за сейф и достал оттуда палки с веревочными петлями на концах. Поначалу он никак не мог сообразить, для чего нужно это приспособление. И вдруг его словно осенило. Он поочередно посмотрел на руки, потом на ноги, палки, петли и благодаря какому-то двадцатому чувству понял, что с ним сейчас будут делать эти ужасные люди.

— Не надо, гражданин милиционер. Грехман умный, но, к сожалению, слабый еврей. К тому же у него больное сердце. Что мне нужно рассказать, а вам услышать?

— Ты руководил группой?

— Группой?

— Ну да. Ты же резидент?

— Резидент чего?

— Грехман, не валяй дурака!

— Да, я резидент.

— Кто входил в шпионскую сеть?

— Вы хотите узнать, кто был шпионом?

— Да, кто и с какого года. Рассказывай все подробно… Сержант, бери ручку и бумагу, записывай.

Грехман задумался. Кого называть? Да ну их к черту! Он здесь, а они на свободе? Борщ жрут! Так хрен им! И Грехман начал называть фамилии всех, кого мог вспомнить в горячечном бреду, который внезапно охватил его. Он не отводил взгляда от палок, прислоненных к сейфу, и говорил, говорил, говорил. Он нес полную околесицу, Венька только успевал чиркать карандашом, сокращая слова и стараясь разборчиво писать хотя бы фамилии.

Грехман наговорил на четыре листа и назвал девять фамилий. Лейтенант лишь довольно покашливал: «Надо же! Целое шпионское кубло! Будет с чем к начальнику на доклад идти!» Когда Венька закончил, лейтенант взял у него исписанные корявым почерком листы и попытался прочитать.

— Ну, сержант, сам черт не разберет, что ты тут накалякал. Значит так, сержант, ты сейчас переписываешь все набело, а ты, Грехман, сидишь тут же и, если что непонятно, объясняешь. Когда закончите, не забудь, чтобы подследственный расписался. Сержант, отправишь его потом в камеру, а протокол допроса мне. Я буду у себя в кабинете. Все путем, сержант! Со мной не пропадешь, усек? И ты, Грехман, не бзди! Поработаешь на лесоповале — отмолишь грехи, вернешься к своей Саре! Но уже полноправным членом нашего социалистического общества. Ты, главное, следствию помогай, а на суде зачтется!

Лейтенант ушел, сержант остался наедине с арестованным. Переписав показания набело, он дал подписать их Грехману. Тот, не глядя, подписался на каждой странице.

— Гражданин сержант, меня расстреляют? — усталым голосом спросил Грехман.

— С чего ты… вы… взяли? Чистосердечное раскаяние…

— Гражданин сержант, неужели вы не поняли, что мне каяться не в чем?

— А это? — Венька потряс в воздухе исписанными листками.

— Бред! Разве не ясно, что все это чепуха?