– Да ты что подумала, мы тебя бросим тут помирать от голодаи жажды? Ну мы же не звери какие-нибудь, верно? Не бойся, ты недолго будешьдергаться. Вот сейчас включим двигатель – и ты тихо, спокойно, деликатноотъедешь. Не сразу, конечно… Может, даже еще успеешь покричать. Ну, покричи,попроси нас, мы послушаем… Молчишь? Правильно. Что толку-то? Здесь все равноникто ничего не услышит, я же говорил. А мы с Ашотиком рванем в деревню кодному дружку. И он, и его баба в случае чего засвидетельствуют, что мы никуданынче вечером не ездили, а парились до упора в их бане – с полудня до полуночи.Это я тебе нарочно сообщаю, чтобы ты не лелеяла надежд, мол, если тебя найдуткогда-нибудь, то подозрение падет на нас. Нет, дорогая, мы отмажемся – такотмажемся, что даже Лев Иванович Муравьев никогда в жизни не догадается, ктоего знакомую писательницу замочил. Хорошо бы и до него добраться, да тут руки унас, пожалуй, коротки. Ладно, пусть живет… пока. Глядишь, чего-нибудь ещепридумаем. Все. Пока, подруга! Дыши глубже.

Алена услышала какие-то щелчки, потом хлопок дверцы – и тутже ноздрей коснулся тяжкий, зловонный дух бензиновой гари.

– Игорь, – чуть шевельнула она губами. – Игорь, Игорь,Игорь…

Ей хотелось еще что-нибудь сказать напоследок, что-тосказать ему… Слово «любовь» реяло среди ее беспорядочно мельтешащих мыслей, какзаблудившаяся в тумане птица, только это слово, только оно одно. Во рту сталогорько – то ли от горечи этого имени, то ли от привкуса бензиновой гари. Горлоперехватило удушьем, Алена открыла рот, пытаясь вздохнуть… а дышать-тооказалось уже нечем.

Москва – Петербург, 1880 год,

из частной переписки В.М. Васнецова

«Григорий, дружище, хочу сказать, что ты был совершенноправ. Изнанка ковра ни к черту не годится. Ты верно говорил: вся этадраконовщина слишком сильно смахивает на Китай – причем не настоящий, а на тот,которым он представляется воображению не слишком начитанного европейца. С чегоя взял, что ковер мой – китаец родом? Это силища невиданная, незнаемая,непознаваемая, а я все хочу затолкать его в рамки не то китайские, не топерсидские, не то бухарские. Ладно хоть не обюссонские… что ж могло быть пошлееэтого?

Ладно. Сие не более чем шутка. Ты можешь радоваться, что ярешил последовать твоим советам, взяться за ум и придумать что-нибудьпооригинальнее и поволшебнее моих прежних замыслов. Вообще говоря, думать мнеособо не над чем. За меня уже подумали… нашелся один человечек. Если хочешьузнать о нем подробнее, напиши к своей сестрице Аннушке – она этого Антона (такего зовут в моих классах) очень привечает и даже жалеет, что связался с шалойхудожественной братией, хотя мог бы сделать себе имя научное. Ну что ж,поскольку этот Антон не кто иной, как Антонина, то есть девица, ей, думаю,одинаково трудно было бы стяжать себе славу как в науке, так и в искусстве. Самзнаешь, каковы у нас воззрения насчет роли женщины и ее места в жизни… твойпокорный слуга тоже подвержен некоторым предрассудкам. Право, мне легче зватьАнтонину Антоном, потому что тогда является у меня иллюзия, что советы – иочень недурные советы, поверь, Григорий! – дает мне существо мужеска полу, иэто менее уязвляет мое самолюбие. Хотя и смешно, конечно…

Девка умна, как бес. Хотя, думаю, слишком уж по-женскижалостлива. В ней есть, при всей ее молодости, нечто материнское, она словнонаседка. Норовит защитить от моего разгула – ты же знаешь, как крут я бываюиногда во гневе, – всю мою ученическую братию, на которую я порою спускаю всюсвору собак. Чуть что – Антон ручки умоляюще складывает, так и трепещет, наголубеньких глазках слезы… Напоминает мне мою Аннушку, хотя милую супругу жизньсо мной уже закалила и, скажу, не хвастаясь, многому научила. Например,разбираться в людях и не разливать на все подряд, без разбора, даров своегосердца. Антон же покуда в людях совершенно не разбирается, и руническиеписьмена читаются им гораздо легче, нежели те черты или резы, коими изборожденыразум или сердце некоторых человеков. Боюсь, попадет в беду…

Хочется мне предостеречь ее против одного человека, которыйначал в мастерскую мою хаживать… Хочется, а отчего-то страшно, ибо вприсутствии его нападает на меня подспудный, необъяснимый страх, словно уребенка в присутствии непонятной тени, явившейся ему в ночи… страх имолчаливость. Крепко надеюсь, что удастся мне овладеть собой, не только радиАнтона, но и ради себя самого, ибо во мне, мужчине матером, такой страх передюнцом кажется сущей блажью и глупостью. А впрочем, варюсь я теперь в котлесказочном, волшебном, мистическом, вся эта материя вокруг меня живет непонятнойжизнью, напоена непонятными токами… Разве странно, что владеют мною непонятныестрахи? Авось все одолеем святым крестом, постом и молитвою!

Ну, прощай, Григорий, писать не забывай, сестрица твояпеняет тебе на невнимание. Твой друг и побратим Виктор».

Нижний Новгород, наши дни

Было холодно, и затекла шея. Алена попыталась шевельнутьголовой и вскрикнула от боли. Нет, это был не вскрик, а слабый хрип, с трудомвырвавшийся из пересохшего рта. И неизвестно, что было более мучительным, больв горле или в одеревеневшей шее. Прикусив губу, она все же попыталась поднятьголову. Все поплыло перед глазами, она принялась хвататься за что-то руками,пытаясь удержаться, и не сразу сообразила, что сидит на заднем сиденьеавтомобиля. Ну да, голова ее была запрокинута на спинку и затекла. А такхолодно потому, что дверцы распахнуты настежь. Вокруг шумит ветер, поскрипываютветки деревьев, шумит последняя листва. Темно… Ночь, что ли? Аленаприсмотрелась и увидела, что ветер взвивает с земли целые охапки палой листвы изакручивает ее вокруг автомобиля резкими вихрями, которые то пропадают из глаз,то появляются снова в рваных промельках света.

Она что, в лесу?

Нет… эти рваные промельки света – не что иное, как отблескифар автомобилей, проносящихся мимо. Этот прерывистый шум – шум их моторов.Машина, в которой она сидит, стоит в какой-то рощице, находящейся околодовольно оживленной улицы.

Почему она сидит в автомобиле, который стоит среди рощицы?Почему она сидит одна в автомобиле ночью? Как она сюда попала?

Алена выбралась наружу и некоторое время стояла, держась задверцу и пытаясь унять головокружение. Потом тупо прошлась туда-сюда, силясьесли не сориентироваться, то хотя бы что-то понять.

Машина называется «Опель». Цвет какой-то темный.Темно-серый?

И вдруг она все вспомнила!

Согнулась в припадке кошмарной тошноты… чудилось, сейчас еевывернет… Прижала ко лбу ледяные, дрожащие ладони – и стало легче.