— А мы вот тут с Эм решили тебя навестить, — неловко переминаясь, сказал Дёмин. — А тебя погулять вывезли?

— Вывезли, — невесело усмехнулся Шаламов, скользнув по мне невидящим взглядом. Теперь в его глазах не было даже холодной неприязни, как в первый момент, вообще ничего не было, будто меня тут попросту нет.

От потрясения я не только дара речи лишилась, но и двинуться с места не могла. Дёмин тряс меня за руку, куда-то тянул за собой, а я всё стояла и смотрела на Эша, пока парень помогал ему сесть в джип, пока складывал и убирал кресло. На меня же Эш больше ни разу не взглянул.

А потом подошла она, спросила, удобно ли ему, не больно ли. Он ответил, что всё нормально.

Этот их разговор, даже не разговор, а всего лишь пара будничных фраз как будто в один миг отсекли его от меня. Он остался с ней, вот что он сейчас мне показал! Он выбрал её, а не меня! Я попятилась, попятилась, а потом развернулась и пошла прочь. Сначала медленно, а затем всё быстрее, пока не сорвалась в бег. Я мчалась, не разбирая дороги, налетая на прохожих, но никак не могла остановиться.

Дёмин поймал меня в каком-то дворе, я даже не заметила, как тут очутилась. Меня колотило от беззвучных рыданий, которые никак не могли прорваться наружу. Он бросил меня. Бросил… Господи, за что? За тот случай в ресторане? Он всё-таки не смог меня простить? Но почему он ничего не сказал? Ни слова… Лучше бы обвинял, упрекал, чем вот так, молча и холодно отвернуться.

Дёмин крепко обнял меня:

— Эм, не переживай так. Этому наверняка есть какое-то объяснение. Может, он не мог при них…

Я хотела ему ответить, но из груди вырвался жалкий всхлип. И я наконец расплакалась. Саша продолжал что-то говорить, но я как будто оглохла и отупела от горя, от рыданий. И раз за разом повторяла вслух: «Я же уже не смогу без него».

Глава 35

Шаламов негодовал: зачем она пришла? Вот уж где верх цинизма!

Миленький! Хотя она наверняка даже не догадывается, что он всё знает. Что он её видел.

Когда он в субботу очнулся на больничной койке, когда вспомнил всё, что случилось, то даже пожалел, что выжил — настолько погано было. А то бы вон как красиво ушёл…

Называть свою фамилию и родственников он поначалу наотрез отказывался — не хотел никого видеть. Ни родителей, ни Веронику, никого. Потом уж в него вцепился въедливый мент, пришлось назваться, чтоб отвязался.

Веронике он был благодарен — забыла обиды, нашла вон его, перевела в клинику, где с него буквально пылинки сдувают, где под боком никто не кряхтит, не стонет, не требует утку. Хотя ему, если уж честно, на все эти «комфортные условия» плевать. Да и благодарность эта давила его уже как плита.

Одно в этой клинике было, безусловно, хорошо — по первому требованию кололи какое-то шикарное обезболивающее, от которого не только стихала боль, но и уплывал разум. И тогда мысли об Эм уже не разъедали душу. Получалось даже вообще о ней не думать.

Эм — это просто морок. Наваждение. Юношеская мечта, которая и тогда не сбылась, и сейчас.

— Ты ничего не поел, — хлопотала Вероника, которая буквально дневала и ночевала в его палате, обустроенной помимо прочего парочкой кресел и вполне уютным диваном, на котором она и отдыхала. — А тебе через двадцать минут надо быть в процедурном. Какие-то металлические стремена будут крепить, врач сказал.

Эти дни Вероника казалась весёлой и вовсю старалась расшевелить Шаламова. Но тот либо находился в полудрёме от уколов, либо безмолвно и неподвижно лежал, глядя в одну точку.

Немного оживал, лишь когда приходили его родители. После аварии они вдрызг разругались. Мать, конечно же, винила во всём отца — он ведь подарил «тот проклятый мотоцикл». Сына жалела, но от упрёка не смогла удержаться: «Как можно было сесть за руль пьяным и не подумать о матери?». Отец тоже обронил: «Как же ты так меня подвёл?!».

И только одна Вероника не укорила его ничем ни разу, хотя кто-кто, а уж она имела на это полное право. Вместо этого заботилась, ухаживала. Утром они гуляли в небольшом скверике — Шаламов осваивал костыли. Был, правда, неловкий момент, когда она вдруг расчувствовалась и стала ласково наглаживать его волосы, а потом склонилась к груди, поцеловала, спустилась ниже, приникла жадно… Спустя минуту он отодвинул её голову:

— Не надо. Прости, я не могу сейчас.

— Из-за лекарств, наверное, — вздохнув, предположила Вероника, поднимаясь.

«Из-за лекарств, как же!» — подумал, мрачнея, Шаламов. Какие лекарства? Это всё Эм. Отрава. После неё вообще ни к кому и ни на что не тянуло. И почему она на него всегда так действует? Сейчас-то её и рядом даже нет, а всё равно… И так плохо, что только и думаешь, когда же всё это кончится?

* * *

Полторы недели, что Шаламов лежал в клинике, казались Веронике самыми счастливыми. Не зря она его перевела сюда, не зря упросила врача не выписывать как можно дольше, хотя они вполне могли бы лечиться и дома. И неважно, что он по-прежнему избегал близости, хотя секса хотелось, конечно, до невозможности. Но всё ведь постепенно. Сразу-то ничего и не бывает. Он уже от неё не шарахался, и они даже вполне непринуждённо общались на нейтральные темы, сутки напролёт проводили вместе. А главное, там он принадлежал ей одной.

Но стоило вернуться домой, сразу стало хуже. Нет, не настолько кошмарно, как было перед аварией, когда он Веронику и близко к себе не подпускал, когда всё свободное время проводил с официанткой, но всё равно он опять стремительно отдалялся от неё. Стал мрачен и нелюдим. Ничто его не интересовало и не радовало. Вероника уже и не знала, как его растормошить, когда даже не знаешь, с какой стороны к нему подступиться.

Она и не ожидала, что за такой короткий срок может так сильно измениться характер. Ведь Эдик всегда был такой лёгкий, за словом в карман не лез, мог, конечно, запросто и обидеть — порой совсем не думал, что говорит, но теперь он просто молчал, всё время молчал. Это чрезвычайно угнетало. Одна радость — с официанткой он тоже не виделся. И вообще ни с кем из недавнего своего круга не общался.

*