* * *

Когда два дня спустя всё существенное обдумано и решено, трое со станции отправляются в путь, сразу после рассветного оклика.

До нужного места они добираются много часов. Ййр ведёт своих не самой короткой дорогой, но самой лёгкой для Рининого шага. Нужно пересечь Дикий поперёк, держа к северо-востоку, огибая Долгую Кручу, и самые густые лисьи трущобы, и болотистую низину – комариную вольницу.

Изредка на своём пути они встречают страфилей; те заняты своей каждодневной жизнью, которую не отложишь на потом, но иной раз крылатые здороваются. Рину пробирает дрожь, когда величавый золотистый летун – лицо в отметинах, надо думать, от многих драк – глядя на неё, не мигая, произносит нараспев «Ньибрагим».

Древесный дом, где жила когда-то Ици-Молния, они минуют, не приближаясь, но Рина успевает посмотреть, как пара страфилей подновляют верх жилища подходящими ветками и скрученными прядями травы; оперение одной – рыжее, кроме молочно-белого хвоста и кончиков крыльев. От этого зрелища Рина тоже ощущает лёгкую дрожь, или правильнее будет назвать – трепет?..

Савря то держится поблизь пеших спутников, то отлучается прочь, но всякий раз без труда их находит. В одной из таких отлучек она снова встречает Ки, и парнишка отчего-то увязывается следом: может быть, любопытства в нём больше, чем некоторой робости.

При недолгом отдыхе Рина рада сесть, вытянуть ноги, разуться и побыть босиком. Голода она совсем не чувствует, но всё-таки съедает заранее приготовленный бутерброд с сыром.

Ийр совсем ничего не ест, только присаживается рядом. Смотрит на пару изрядных каменных лбов поодаль – серые, изукрашенные там и сям разноцветными лишайниками.

– Там и прятал, – вдруг говорит орк, показав рукой.

– Прятал что?

– Рона… мне одним днём не управиться было.

– Ясно, – вздыхает Рина, прожевав кусок бутерброда.

И дальше они молчат, потому что для верных слов не пришло ещё настоящее время, потому что сегодняшний путь ещё не привёл их туда, где эти слова должны быть сказаны.

Слышна только глумливая перекличка Саври с увязавшимся Ки, да поскрипывание какого-то бедного дерева – тот взялся учить Саврю раскачиваться на длинной ветке.

* * *

Море ли проточило в высоком каменном берегу узкую и глубокую щель, древний лёд ли оставил после себя эту сумрачную пустоту? Из тёмной жерловины, из жуткой её глубины, доносится гулкий плеск, отличный от голоса морских волн по соседству, на воле.

Рине так и хочется на пробу запустить камушек.

– С воды не увидать, – произносит Ййр. – с берега – не прочуять. И звери не растащат. И море не будет зря туда-сюда сарыкать. Тихое место. Можно было и поближе, но… я сюда отнёс. Здесь хорошо.

«Да, здесь хорошо», – думает Рина. Сейчас она почти видит, почти ощущает каждый Ййров шаг от оставшихся далеко позади каменных лбов, до самой жерловины. С мёртвым Роном без челюсти, который успел по летнему времени сколько-то пролежать, ведь за один день со всеми ужасными необходимостями даже Ййру было никак не успеть справиться.

Печаль и правда подступают так близко, что почти перехватывает дыхание.

Значит, теперь пора.

* * *

Не то чтобы Ййру вовсе никогда не доводилось присутствовать при настоящих человеческих обрядах. Вот, скажем, на зимней вахте под самый солнцеворот станционные наёмники непременно делали красивый большой венок из еловой или можжевеловой зелени, а Юзуф, тот каждый день улучал времечко, чтобы тихонько спеть своему богу приятную песню на своём наречии людского языка.

Но сейчас перед Ришкой дело отчаянной серьёзности. Должно быть, маленькая старшачка понимает толк в больших обрядах, и к делу она приступает отважно, пускай и с заметным волнением.

Принесённая челюсть лежит в нескольких пядях от края тёмной жерловины на белой тряпице. Орчара, сама Риша и молоденькая серая страфиль стоят перед нею рядком, так, чтобы их тени не касались старой кости. Поначалу Савря подзывала Ки, но тот совсем застеснялся таких таинственных дел и предпочёл держаться подальше.

Помолчав ещё немного, напившись морского ветра, Риша начинает говорить. И голос её порой дрожит, но тут же крепнет.

– Рональд Финч, я не знала тебя… Но ты был человеком, и я тоже человек, и мне жаль тебя.

Ййр слушает большие людские слова, которые Риша сочла пригодными к такому случаю, и понимает из них, что маленькая старшачка, творя здесь собственную свою жизнь, иногда невольно шла по давно простывшему следу Финча: жила в той же каморе, стучала о страфилях книжку на том же самом рояле. И поэтому теперь она первая и так отважно говорит с убитым. И на голую челюстную кость смотреть ей даже не нужно – Ришины глаза полны вольного неба и горького моря, взгляд её далеко, там, где эти двои смыкаются в вечное одно.

– Ничего нельзя было больше сделать, и Ййр тебя остановил. – После этих слов Риша переводит дух, сглатывает – верно, большие слова пересушили ей горло, но заканчивает твёрдо: – Ты человек. Ты не ведал, что творишь. Я человек. Я прощаю. Покойся с миром, Рональд Финч.

Помолчав, Риша взглядывает на Ййра, и тот сперва едва разлепляет немо сжатые губы, но с каждым обжигающе-горьким словом речь даётся орку всё легче, и тяжёлая стынь отступает от его нутра.

– А я тебя знал, Рон Финч. Ты называл меня – «мой друг», а я тебя убил. Ты был умный. А я заколол тебя вот так… как дурака. Ты так хорошо говорить умел. И так слушал плохо. Я горевал, что сделал, а не жалею, что с этого вышло. Я виноват. Этого не поправить. А живу… Ицины отродья все живут до единого, и дочка, и внучьё. Это Риша вот сказала: «Ты не ведал, что творишь», – так она правду сказала. Ты не прощай меня, а я теперь попрощаюсь.

Маленькая старшачка прикладывает тёплую ладонь Ййру над локтем, кивает – значит, справился, годно сказал.

– Я знаю тебя! – неожиданно говорит Савря. Перья на голове и на шее у ней встопорщены, и голос звенит, а лицо насмешливое и сердитое. – Я знаю тебя, ты – мой враг, злой, злющий, ты – беда, и я не прощаю! Мать Гиблых тебя убила, Брат Пропащих тебя убил, и убьёт, и всегда будет убивать! Я тоже буду, если ты полезешь в дом! Оторву голову! Не убивать тебя, враг – нет меня, нет Ки, нет страфилей!! Земля смотрит за тобой, и море смотрит, и мы, страфили, смотрим, с полёта, с высоких ветвей! Ты умер, ты умрёшь, ты никогда не будешь жить!

И Савря смеётся,