После чего спустилась и направилась в магазин на углу. На улице было светло и холодно, небо затянули мертвенно-бледные тучи. Когда я переступила порог, тренькнул электрический звонок и стоявший за прилавком мистер Дьюан поднял глаза. Я увидела, что они широко распахнулись, а его челюсть немного отвисла.

– Мисс Олифант? – тихо и настороженно произнес он.

– Три литра водки «Глен’з», пожалуйста, – сказала я.

Голос мой прозвучал странно – хрипло и скрипуче. Надо полагать, оттого, что я им некоторое время не пользовалась, да к тому же меня несколько раз тошнило. Продавец поставил передо мной одну бутылку и нерешительно замер.

– Три, мисс Олифант? – спросил он.

Я кивнула. Он медленно поставил на прилавок еще две. Все они теперь выстроились в один ряд, как кегли, которые мне предстояло сбить.

– Что-то еще? – спросил мистер Дьюан.

Я обдумала, не взять ли буханку хлеба или банку макарон, однако я была совсем не голодна. Поэтому лишь покачала головой и протянула банковскую карту. Рука моя тряслась, я пыталась унять дрожь, но безуспешно. Я ввела цифры и бесконечно долго ждала, пока кассовый аппарат пробивал чек.

На прилавке лежала кипа вечерних газет. Взглянув на них, я поняла, что сегодня пятница. У мистера Дьюана на стене висело зеркало, позволявшее видеть каждый уголок магазина. В нем я мимоходом увидела свое бледно-серое, будто личинка какого-то насекомого, лицо. Кончики волос торчали в стороны. Глаза превратились в две темные дыры, мертвые и пустые. Я отметила все это с полным безразличием. Ничего, абсолютно ничего не могло быть менее важным, чем моя внешность. Мистер Дьюан протянул мне бутылки в пластиковом пакете. От него исходил зловонный запах полимеров, от которого мой желудок взбунтовался еще больше.

– Берегите себя, мисс Олифант, – без улыбки сказал мистер Дьюан, склонив набок голову.

– До свидания, мистер Дьюан, – ответила я.

Хотя до дома было не больше десяти минут, мне, чтобы преодолеть это расстояние, потребовалось полчаса: бутылки в пакете, тяжесть в ногах.

На улице я не увидела ни единого живого существа, даже кошки или сороки. Матовый свет окрашивал мир в черно-серые тона, и этот унылый монохром тяжестью ложился на плечи. Я ногой захлопнула за собой дверь и сбросила одежду, оставив ее в прихожей на полу. Я заметила, что одежда очень плохо пахнет – потом, рвотными массами и чем-то гниловато-сладким, видимо, продуктами распада этилового спирта. Я отнесла пакет в спальню и надела свою лимонную ночную рубашку. Заползла под одеяло и не глядя протянула руку к бутылке.

Я пила ее с сосредоточенной, целенаправленной решимостью убийцы, но мысли отказывались в нее погружаться – подобно страшным, раздутым утопленникам, они продолжали плавать на поверхности в своем бледном, опухшем уродстве. Конечно, там был ужас от того, что я настолько ослепила себя иллюзиями: мы, с ним… о чем я думала? Но еще хуже – куда хуже! – был стыд. Я свернулась калачиком, стараясь занимать на кровати как можно меньше места. Омерзительно. Я выставила себя идиоткой. Я была позорищем, как мамочка всегда и говорила. Подушка поглотила какой-то звук – звериный стон. Я не могла открыть глаза. Я не желала видеть ни одного квадратного сантиметра своей кожи.

Мне казалось, что я так легко решу проблему себя, будто то, что случилось много лет назад, действительно можно исправить. Я знала, что людям не положено существовать так, как это делала я: работа, водка и сон, непрестанный статичный цикл, в котором вращалась я и который вращался во мне, в тишине и одиночестве. Без цели. В какой-то момент я осознала, что это неправильно. Я подняла голову ровно настолько, чтобы это увидеть, и в отчаянии ухватилась за случайную соломинку, позволила себе размечтаться и вообразить какое-то… будущее.

Я сжалась. Нет, не так. Сжаться означает смутиться, испытать мимолетный стыд. Это моя душа съеживалась в белесый комок, превращалась в экзистенциальную пустоту, где раньше была моя личность. Почему я позволила себе думать, что смогу жить нормальной, счастливой жизнью, как другие люди? С чего взяла, что музыкант станет ее частью, поможет ее реализовать? Меня полоснул ответ: мамочка. Я хотела, чтобы мамочка меня любила. Я так долго была одна. Мне нужно, чтобы рядом был кто-то, кто поможет справиться с мамочкой. Почему никто, абсолютно никто не помогал мне справиться с мамочкой?

Я снова и снова прокручивала в голове ту сцену, вспоминая о втором своем озарении в вечер концерта. Это случилось позже, когда я уже стояла намного дальше, смешавшись с толпой. Перед этим я взяла себе еще выпить, и пока я была у бара, проход к сцене закрылся. Я опрокинула рюмку водки – шестую? седьмую? Не помню. Он не мог видеть меня, пока я стояла там, я это понимала. Группа объявила паузу – у кого-то лопнула струна, и ее нужно было поменять.

Музыкант склонился к микрофону и выгнул бровь. Я увидела его ленивую, обворожительную улыбку. Невидящими глазами он вперился в темноту.

– И что нам теперь делать? Ведь Дэйви, чтобы заменить струну, нужно хрен знает сколько времени, – он повернулся к угрюмому парню, который, не поднимая от гитары глаз, показал ему средний палец. – Ну ничего, девушки, мне есть чем вас развлечь!

С этими словами он повернулся спиной, расстегнул пояс, опустил джинсы и завилял перед нами своими бледными ягодицами.

Несколько человек в толпе засмеялись. Некоторые принялись выкрикивать ругательства. Певец ответил им непристойным жестом. Я с бескомпромиссной ясностью поняла, что мужчина, стоявший передо мной на сцене, полный мудак. Послышались такты новой песни, все стали прыгать вверх-вниз, а я отправилась в бар и заказала двойную водку.

Позже. Я снова проснулась. Глаза не открывала. Вот что интересно. В чем вообще смысл моего существования? Я ничего, абсолютно ничего не привнесла в этот мир и ничего у него не взяла. И когда я исчезну, никто не заметит существенной разницы.

Уход из этого мира других людей, по крайней мере, ощущает горстка близких. У меня же таковых не было.

Я не освещаю комнату, когда захожу в нее. Никто не стремится меня увидеть или услышать мой голос. Я себя не жалею, ничуть. Просто констатирую факт.

Я ждала смерти всю свою жизнь. Не то чтобы мне сильно хочется умереть, просто у меня нет желания жить. Но теперь что-то изменилось, и я поняла, что смерть не нужно ждать. Я не хотела ее ждать. Я отвинтила на бутылке пробку и стала пить.

Бог любит троицу, так ведь говорят? Самое лучшее приберегается напоследок и появляется в самом конце. На этой стадии – благодаря водке – мой взгляд был несколько расфокусирован, поэтому я не поверила тому, что увидела. Я прищурилась, чтобы убедиться в том, что это правда. Дым – серый, мутный, убийственный дым возникал на периферии моего зрения и постепенно застилал мне взор. Он заполнял комнату. Человек рядом со мной закашлялся. Психосоматическая реакция: сухой лед, сценический дым не вызывает такой рефлекс. Я чувствовала, как дым ползет по мне, видела, как его прорезают огни лазеров и прожекторов. Потом закрыла глаза и в этот момент ощутила, что вновь оказалась в нашем доме, на втором этаже. Пожар. Я слышала крики и не знала, я ли кричу. В груди большим барабаном ухало сердце, в висках малым барабаном стучал пульс. Комнату заволокло дымом, я ничего не видела. Крики – мои и ее. Большой барабан, малый барабан. Выброс адреналина в кровь, ускорение ритма, тошнотворная скорость, слишком стремительная для моего маленького тела, для любого маленького тела. Опять крик. Я бросилась прочь, прочь, протиснулась мимо всех препятствий, спотыкаясь, задыхаясь, пока не оказалась снаружи, в темной, черной ночи. Привалилась к стене, сползла вниз, распласталась на земле. В ушах по-прежнему стоял крик, тело по-прежнему вибрировало. Меня вырвало. Я была жива. Я была одна. Во всей вселенной не было живого существа более одинокого, чем я. И более жуткого.