* * *

Я опять проснулась. Шторы были не задернуты, в комнату проникал свет, лунный свет. Это слово подразумевает романтику. Я накрыла ладонью свою руку и попыталась представить, каково было бы чувствовать, как ее держит другой человек. Временами мне казалось, что я могу погибнуть от одиночества. Иногда люди говорят, что могут умереть от скуки или что до смерти хотят чаю, но в моем случае смерть от одиночества вовсе не гипербола. Когда меня охватывает подобное чувство, голова опускается, плечи опадают, и все мое тело болит в тоске по человеческому прикосновению. Я действительно чувствую, что могу рухнуть на пол и скончаться, если кто-нибудь меня не обнимет, не дотронется до меня. Не любовник – если не считать последнего безумства, я давно рассталась с мыслью, что кто-нибудь сможет полюбить меня в таком смысле, – а просто человеческое существо. Массаж головы в парикмахерской, прививка от гриппа, которую я делала прошлой зимой, – ко мне прикасаются только люди, которым я плачу за это деньги, почти всегда предварительно надев одноразовые перчатки. Я просто констатирую факты.

Обычно подобные факты людям не нравятся, но с этим я ничего поделать не могу. Если тебя спрашивают, как ты, следует отвечать В ПОРЯДКЕ. Не следует говорить, что вечером ты плакал, пока не уснул, потому что в течение двух дней ни с кем не разговаривал. Ты говоришь В ПОРЯДКЕ.

Когда я только начинала работать у Боба, я еще застала в офисе пожилую женщину, которой до пенсии оставалось каких-то пару месяцев. Она часто оставалась дома, ухаживая за сестрой, у которой был рак яичников. Эта пожилая сотрудница никогда не упоминала о раке, не произносила этого слова, а в разговорах о болезни пользовалась общими, обтекаемыми терминами. Я так понимаю, раньше такой подход был обычным делом. В наше время рак заменило одиночество – позорное, неловкое обстоятельство, насланное на тебя каким-то неведомым образом. Страшная, неизлечимая болезнь, такая жуткая, что ты не смеешь о ней упоминать; окружающие не желают слышать это слово, опасаясь заразиться, страшась, что это подтолкнет судьбу обрушить на них схожее проклятие.

Я встала на четвереньки, подобралась к окну, будто старая собака, и закрыла луну шторами. Потом рухнула на кровать и опять потянулась к бутылке.

Откуда-то донеслись гулкие удары – бам! бам! бам! – и мужской голос, выкрикивавший мое имя. Мне снился объятый пламенем склеп, полный крови и жестокости, и потребовалась целая вечность, чтобы перенестись из «тогда» в «сейчас», чтобы понять, что стук был настоящим и что стучали в мою дверь. Я натянула одеяло на голову, но стук не прекращался. Мне отчаянно хотелось, чтобы он прекратился, но в своей тоске я не смогла придумать никакого другого способа это сделать, кроме как открыв дверь. Мои ноги дрожали, и мне пришлось держаться за стену, пока я шла. Пытаясь негнущимися пальцами открыть замки, я посмотрела на свои ступни – маленькие, белые, мраморные. На одной из них, прямо у большого пальца, расцвел огромный зелено-лиловый синяк. Меня это удивило: я совсем не чувствовала боли и не могла вспомнить, откуда он взялся. Он мог бы быть просто нарисованным.

Наконец мне удалось открыть дверь, но я не могла поднять голову, у меня не было сил посмотреть вперед. Но хотя бы прекратился стук. В этом и состояла моя цель.

– Господи боже! – воскликнул мужской голос.

– Элеанор Олифант, – ответила я.

Когда я проснулась в следующий раз, то обнаружила себя лежащей на диване. Текстура под моими руками была шершавой и странной, и мне понадобилось время, чтобы понять, что я была укрыта полотенцами, а не одеялом. Лежа совершенно неподвижно, я принялась оценивать сложившееся положение. Мне было тепло. В голове стучало. Внутри колыхалась острая боль, пульсировавшая в такт с кровью. Я открыла рот и почувствовала, что губы отдираются от десен, будто кожура от апельсина. На мне была моя желтая ночная рубашка.

Я услышала мерные бурлящие звуки, рождающиеся вне моего тела, и в конце концов определила, что они доносятся от стиральной машины. Я медленно открыла один глаз – веки опухли и слиплись – и увидела, что в гостиной ничего не изменилось и что лягушка-пуфик по-прежнему на меня пялится.

Я все еще жива? Я надеялась, что да, но только потому, что если бы загробная жизнь была действительно такова, я тут же подала бы на нее жалобу. Рядом со мной на журнальном столике стоял большой стакан водки. Я потянулась к нему, крупно дрожа, с трудом взяла его и поднесла ко рту, расплескав не так уж много. Я заглотила почти половину, прежде чем поняла, что на самом деле это вода. Я поперхнулась, чувствуя, как она стремительно бурлит в моем желудке. Еще один скверный знак – что-то или кто-то обратил водку в воду. Не самое приятное чудо.

Я легла обратно и услышала другой звук – чьи-то шаги. Кто-то мурлыкал себе что-то под нос. Мужчина. Кто это забрался ко мне на кухню? Меня поразило, с какой легкостью распространяются звуки. Я всегда была здесь одна и не привыкла слышать другого человека в своем доме. Я выпила еще немного воды, поперхнулась, закашлялась и безуспешно попыталась выдавить ее из себя обратно. Через минуту или две в дверь гостиной осторожно постучали, потом высунулась голова – Рэймонд.

Мне хотелось умереть – на этот раз не только в прямом, но и в метафорическом смысле этого слова. «Да ладно, правда, что ли», – почти даже весело подумала я. Как сильно, как отчаянно человек должен желать умереть, чтобы ему наконец было позволено это сделать? Рэймонд грустно улыбнулся и заговорил очень тихим голосом:

– Как ты себя чувствуешь, Элеанор?

– Что случилось? – спросила я. – Почему ты у меня дома?

Он вошел в комнату и встал у меня в ногах.

– Не волнуйся. Все будет в порядке.

Я закрыла глаза. Ни одна из этих фраз не содержала ответа на мой вопрос; ни одну из них я не желала услышать.

– Хочешь есть? – мягко спросил Рэймонд.

Я задумалась. По ощущениям, внутри у меня все было совсем нехорошо. Может быть, отчасти из-за голода? Я не знала, поэтому просто пожала плечами. Рэймонду это, кажется, понравилось.

– Тогда сделаю суп, – сказал он.

Я откинулась на подушку и закрыла глаза.

– Только не чечевичный, – сказала я.

* * *

Через несколько минут Рэймонд вернулся, и я медленно, медленно привела себя в сидячее положение, все так же кутаясь в полотенца. Он поставил на столик передо мной кружку разогретого в микроволновке томатного супа.

– Ложка? – спросила я.

Рэймонд ничего не ответил, просто сходил на кухню и вернулся с ложкой. Я сжала ее страшно трясущейся правой рукой и попыталась зачерпнуть немного супа. Но я так сильно дрожала, что все пролилось на полотенце, и я поняла, что никаким образом не смогу доставить жидкость из кружки до рта.

– Может, попробуешь выпить? – осторожно предложил Рэймонд, и я кивнула.

Он сидел в кресле и смотрел, как я маленькими глотками хлебаю суп. Мы оба молчали. Допив, я поставила кружку на стол, чувствуя, как внутри разливается тепло, а по венам побежали сахар и соль. Тиканье часов с Могучими Рэйнджерами над камином казалось чрезвычайно оглушительным. Я допила воду, и Рэймонд, ни слова не говоря, пошел налить еще.