Несмотря на некоторые неудобства в виде миллионов правил и положений, служба в армии раньше не была ему в тягость, но с каждым часом, проведенным на борту грязной, болтающейся из стороны в сторону посудины, его отношение к ней менялось. Он чувствовал, как в груди нарастает негодование, ощущение, будто его ввели в заблуждение и жестоко предали.

Друзья Синклера, кажется, тоже приуныли. Француз, в былые времена любивший насвистывать какую-нибудь мелодию да откалывать шуточки, все время висел в гамаке, зеленый как крикетная площадка, и держался за живот. А обычно бравирующий Рутерфорд говорил в более сдержанной манере, если вообще говорил. Другие — Уинслоу, Мартинс, Картрайт, Миллс — бродили по кораблю, будто привидения, с мертвенно-бледными физиономиями и в промокшей одежде. Конечно, воздух на палубе был гораздо свежее, но находиться там означало постоянно лицезреть жуткую картину того, как мертвых лошадей — а в последнее время и солдат, умерших от дизентерии и других недугов, — переваливают через планшир и, словно отходы из мусорного ведра, сбрасывают в бурлящие воды моря. Теперь, когда Синклер непосредственно познакомился с суровым армейским бытом, он уже с трудом представлял свою военную карьеру.

Кажется, единственным, кто стоически переносил подобное положение вещей, был сержант Хэтч — «индус», презираемый офицерами и прочими должностными лицами более высокого ранга. Синклер видел, что его дружеская манера общения с сержантом того немного настораживала, а Рутерфорд и вовсе прямо сказал лейтенанту, что не стоит водить дружбу с Хэтчем в открытую. Но Синклеру действительно было приятно находиться в компании ветерана. Сержант давно смирился со своей участью, как в жизни, так и на военной службе; он отлично знал, что о нем думают, чего от него хотят и что с этим делать.

Встречи с Синклером Хэтч никогда не искал специально, понимая, что тот занимает более высокое общественное положение, но всякий раз как встречался с лейтенантом, проявлял искреннюю радость, правда, в очень сдержанной манере. Тем более что оба были большими почитателями капитана Льюиса Эдварда Нолана, чьи выкладки относительно дрессировки лошадей в последнее время получили широкую известность. Помимо хлыста и шпор, которыми испокон веков добивались от лошади послушания, Нолан предложил использовать мягкое слово, успокаивающий жест и кусок сахара. Первоначально его методика получила широкое распространение в Австрии, где он служил при эрцгерцоге, затем начала шествие по Великобритании и, по слухам, проникла даже в американскую кавалерию. После такой славы вернуть капитана в лоно английской короны стало делом чести, поэтому его назначили командующим 15-м гусарским полком, и теперь он вместе со всеми плыл по Черному морю.

— Я знаком с ним лично, — заметил сержант Хэтч, протягивая своему скакуну Абдулле пригоршню ячменя. Как и прочих жизненно необходимых вещей, на кораблях катастрофически не хватало фуража для животных; вдобавок ко всем мучениям, которым подвергли лошадей, их еще посадили на голодный паек. — Вот так, — мягко сказал коню Хэтч, когда тот языком слизал угощение и принялся жадно подбирать с ладони последние зернышки. Сержант погладил Абдуллу по морде. — Все. До завтра больше ничего не получишь.

— А это правда, что он самый лучший наездник, с которым вам приходилось встречаться? — спросил Синклер. — Я слышал, другие Нолану и в подметки не годятся.

Сержант Хэтч улыбнулся:

— Тогда он всего лишь проводил рекогносцировку местности с адъютантом лорда Реглана, так что трудно сказать.

Как это и раньше случалось при разговорах с Хэтчем, Синклер вдруг почувствовал себя глупым мальчишкой.

— Но вообще да. Впечатление такое, что он словно сливается со своим конем. Ни одного лишнего движения рук и ног, и при этом животное идеально понимает, чего капитан от него хочет.

Абдулла вытянул шею и ткнул Хэтча носом в плечо, причем так сильно, что мужчина отшатнулся назад.

— Пожалуй, пора идти наверх, — произнес он вопреки тому, что постоянно находился в трюме. — Если останемся здесь, боюсь, бедняга попытается съесть мои эполеты.

Последнюю фразу он произнес как бы в шутку, но оба понимали, что шутки в ней лишь малая часть.

Поднявшись на палубу, где им пришлось переступать через тела солдат, слегших от лихорадки (корабельный лазарет, если так можно его назвать, был переполнен), они услышали всплеск воды за бортом, куда в холщовом саване выбросили очередного покойника. Первых жертв плавания провожали в последний путь с почестями, под звуки похоронного марша, исполняемого несколькими членами военного оркестра, но когда число умерших выросло и похороны в море стали обыденностью, офицеры отменили ритуал. Синклер однажды подслушал разговор капитана корабля с помощником: «Боевой дух у солдат и так упал, и если я еще раз услышу эту чертову музыку, пеняйте на себя».

Хэтч с Синклером отыскали на палубе свободный пятачок, уселись, прислонившись спиной к мачте, и сержант стал набивать трубку необыкновенно ароматным табаком, к которому пристрастился в Индии. Мимо медленно прошел Уинслоу, бросив на Синклера неодобрительный взгляд. Лейтенант с вызовом посмотрел на него.

Хэтч перехватил их взгляды и сказал:

— Вы рискуете впасть в немилость товарищей, общаясь с такими типами, как я.

— Я имею право общаться с кем захочу.

Хэтч раскурил трубку.

— Я служу им неприятным напоминанием.

— О чем?

— О том, что они еще не участвовали в настоящих боях. — Он выпустил облако дыма, и воздух наполнился изумительным табачным ароматом. — А еще, наверное, о битве при Чиллианвалахе.

Для Синклера стало сюрпризом, что сержант Хэтч участвовал в сражении, которое обернулось для британской кавалерии настоящей катастрофой. В военных сводках того времени сообщалось, что легкая кавалерийская бригада выдвинулась без предварительной подготовки и разведки местности навстречу мощной армии сикхов в Гималайских предгорьях. После того как артиллерийские дивизионы неожиданно нарвались на мощную конницу противника, солдаты в центре линии наступления начали массово отступать — то ли по собственной воле, то ли по приказу командования, о том история умалчивает, — но сзади их уже поджидали вражеские отряды. Сикхи, известные тем, что не придерживаются ни боевых построений, ни четкого расписания сражений, обнажили острые как бритвы кинжалы и ринулись в атаку. Во всеобщей панике, охватившей британские войска, два английских и один бенгальский полк поджали хвосты и бросились наутек, насквозь разрезав собственные пушечные батареи и оставив позади три полковых знамени, не говоря уже о сотнях убитых товарищей. И хотя с тех пор минуло пять лет, эта история все еще была свежа в памяти.

— Вот почему я храню ее на сердце, — произнес Хэтч, вытаскивая из-под рубашки цепочку с серебряной военной медалью, на которой было выгравировано «Пенджабская кампания, 1848-9». — Каждый, кто пережил тот день, мечтает смыть клеймо позора, — сказал он, пряча награду под рубашкой.

С марсовой площадки высоко над головой ветром принесло сообщение матроса, которое тут же было подхвачено морскими офицерами и эхом передано дальше по палубе. Синклер с Хэтчем быстро поднялись и подошли к правому борту, куда устремились солдаты, еще способные держаться на ногах. Вдали, сквозь стелющуюся по воде дымку тумана они увидели белые барашки волн, накатывающие на крымский берег, и флотилию стоящих на якоре британских кораблей, которые прибыли сюда чуть раньше. На «Генри Уилсоне» подобрали брамсели, и судно вошло в спокойные воды бухты, а вскоре Синклер услышал отрывистые звуки горна и увидел поблескивающие на берегу орудия. От мысли, что высадка началась, у лейтенанта учащенно забилось сердце. Насколько можно было судить по ландшафту вдали, Крым представлял собой территорию с обширными степями без деревьев и кустарников, следовательно, для кавалерийских маневров рельеф местности был идеальный. Синклеру не терпелось поскорее вывести Аякса из трюма, дать ему попастись и свободно побегать по этим, казалось, совершенно безмятежным зеленым холмам.