Он сливается с болотным туманом.

Ромашка поворачивает ко мне голову и вздыхает хрипло и тяжело. Ее рот полуоткрыт. В глазах – смиренье и боль.

– Добей лошадку, Кронин. Не мучай, – Флинт гладит Ромашку по белой морде. – Все равно она сдохнет. Вы оба сдохнете.

Флинт прав. Пока лошадь не упала, я жив – но я просто продлеваю агонию, и ее, и свою. Мы все равно с ней утонем. Через час. Через пару часов. Я не готов ее столько мучить.

Я глажу ее потную белую шею и шепчу ей в ухо:

– Прости. Со мной рядом смерть ходит.

Я встаю на ноги – прямо у нее на спине. И стреляю из «вальтера» ей в затылок.

Она роняет голову в болотную грязь, и белая грива рассыпается по темной трясине и тоже становится темной. Как будто пытаясь не подвести меня даже сейчас, Ромашка не рушится на бок, а медленно оседает на дно, подогнув под себя колени. Я больше не вижу ее, но чувствую подошвами ног, как она пытается вдохнуть, но не может, и как она, уже лежа на дне, делает свой последний, спокойный, долгий, исполненный безразличия выдох.

Солдат и зверь, умирая, испускают дух одинаково.

Я стою на спине мертвой лошади, задрав голову. Я смотрю на луну с отколотым краем, а трясина затекает мне в рот. Дыхание смерти – одно на всех.

Я испущу дух точно так же, как моя лошадь.

Ромашка рысит по поверхности болота, не проваливаясь в трясину. Она слегка изменила цвет: из блекло-белой стала пепельно-зеленоватой; но, может быть, это просто разводы болотной тины. На ней больше нет седла, мы сидим на ее бледной, мокрой спине: я позади, а вор спереди.

Флинт поворачивает ко мне землистое, с черными провалами глаз, лицо:

– Ну что, Циркач, опять мы вместе с тобой. Сейчас держись за меня, а то упадешь.

Он наклоняется к уху Ромашки и коротко, трескуче шипит – как будто в горле у него раскаленные угли, на которые плеснули воды. Ромашка кивает и тут же переходит в галоп, а трясина превращается в заливной луг, со всех сторон окруженный стеной тумана. Под лошадиными копытами хрустят головки мясистых белых цветов и черепа людей и животных.

Я чуть не падаю и хватаюсь за Флинта, и чувствую пальцами рваные края раны у него в животе. На шее его и под мышками – уродливо вздутые волдыри, такие огромные, что он не может опустить руки и держит их распростертыми в стороны, как будто летит.

– Чумные бубоны, – говорит Флинт. – На приграничной территории всегда так. Через границу перескочим – пройдет.

«Какую границу?» – пытаюсь спросить, но получается только стон, язык не подчиняется мне.

– Ты говорить не можешь, потому что уже не дышишь, Циркач. После границы попустит. Там выучу тебя нашему языку. И покажу бобра с клювом.

– Пус-сти, – с большим трудом мне удается выцедить одно слово.

– Да кто ж тебя держит, Кронин? Ты ж сам в меня и вцепился! Не хочешь смотреть утконоса – вали. Вот только шляться здесь одному – дохлый номер. Это приграничная территория.

Ромашка вдруг резко тормозит, прядает ушами и поворачивает к нам бледную морду. Ее глаза закрыты трепещущими седыми ресницами. Я отпускаю Флинта; на пальцах моих остается его густая, темная кровь.

– Что, девочка моя? Что ты чуешь? – вор нежно поглаживает ее белую гриву и озирает заливной луг. – А это чо за фраер такой? – он щурит темные глаза-дыры. – Похоже, по твою душу, Кронин.

Из тумана выходит на луг человек. Его глаза – цвета расплавленного свинца, цвета набрякшего снегом неба. Его волосы – как сам этот снег, но спина прямая и молодое лицо. На нем перчатки из черной кожи. Он делает повелительный жест рукой – как будто подзывает лошадь к себе. Ромашка ржет и поднимается на дыбы – и я падаю на четвереньки в прелую, пахнущую гнилью траву. Вокруг меня цветы и осколки костей, а под ними – по-прежнему ледяная трясина. Я снова тону.

– Не ссы, Циркач. Ты просто тень. Мы с Ромашкой тебя прикроем.

Флинт наклоняется к лошадиному уху, щелкает и шипит, и Ромашка испуганно распахивает нарисованные глаза.

– Давай, давай, ты сможешь, – Флинт хлопает ее по бледному крупу.

Она опять закрывает глаза, легко толкается копытами от вязкой, с чавканьем засасывающей меня жижи и мчит навстречу седому человеку в перчатках. А Флинт, раскинув тощие руки, как в полете, как на кресте, встает на ее спине в полный рост.

– И дана мне власть над четвертою частью земли! – кричит он. – Умерщвлять мечом, и голодом, и мором, и зверями земными!

И прежде чем тьма, усеянная черепами и луговыми цветами, смыкается надо мной, стоящим на четвереньках, я успеваю увидеть, как Ромашка бьет седого человека копытами в грудь, и он падает, а Флинт харкает в него чумной, черной кровью.

Тьма выходит из меня вместе с гнилой болотной водой – и я снова могу дышать. Я стою на четвереньках у кромки болота, на сухой кочке рядом с криво растущей корягой; рядом со мной на земле – мой пистолет «вальтер» и мой револьвер «смит-вессон». Надо мной, пыхтя, нависает Пашка.

На основание коряги наброшена петля, свободный конец веревки уползает в трясину. Тьма, заполнившая все внутри и вокруг меня, была такой плотной и окончательной, что только сейчас я впервые вижу веревку, за которую держался, пока Пашка меня вытягивал.

– Виноват, товарищ Шутов, нарушил приказ, – довольно лыбится рядовой. – За вами пошел. Потому как Ромашка-то не вернулась, вот я и подумал: случилось что-то. Ну и, значит, хожу-брожу тут в потемках – где вас искать?.. А потом слышу – выстрел. Это вы хорошо придумали – в воздух стрелять.

Я выблевываю из себя еще одну порцию мутной жижи, а следом за жижей – слова:

– Я не в воздух стрелял, рядовой…

– А куда? – Пашка удивленно оглядывается. – В кого?..

Улыбка сходит с его лица.

– Товарищ Шутов, где лошадь?

Я молча указываю глазами на топь. Несколько секунд он без выражения смотрит туда. Потом садится на землю, подбородок его начинает дрожать, и совершенно по-детски оттопыривается губа. Он горько, беззвучно плачет.

– Пришлось добить, – я хлопаю его по плечу. – Ее стрелой ранило, когда она меня полезла спасать.

Он вытирает лицо рукавом гимнастерки:

– Значит, такая была у нее судьба.

Я сажусь рядом с ним.

– Спасибо ей. И тебе, Паш, спасибо, – я трогаю рукой привязанную к коряге веревку. – Ты как живым-то сюда дошел?

– Так местный же я, считай. Забайкальский. У меня и батя, и дядья все казаки, в пластунах служили, обучили кой-чему… – Он осекается и испуганно хлопает мокрыми ресницами. – Но идейно я с ними, конечно, никак не согласен…