Забегая вперед, скажем, что внимательный и непредвзятый осмотр места происшествия даже без участия врача должен бы был «похоронить» ритуальную версию, выдвинув на первый план предположение об инсценировке. Целый ряд улик указывал на то, что жертва была убита непосредственно на месте обнаружения тела. Окровавленные щепки, от которых пристав так преступно-легкомысленно избавился, видимо, были от бревен гати, на которых жертве отрубили голову. Под трупом была обнаружена прядь ровно отрезанных светлых волос; очевидно, что эта прядь попала под топор. Более тщательный осмотр окрестностей мог бы привести к обнаружению головы, которую убийца или убийцы зашвырнули в болото в сотне метров от тела; она будет обнаружена через несколько месяцев после окончательного решения дела в нескольких метрах от того предела, до которого доходили поиски в 1892-м. Единственное серьезное возражение против того, что место убийства и место обнаружения жертвы совпадают, заключалось в том, что лапти убитого были чистыми, что было решительно невозможно в том случае, если он шел по заболоченной тропинке; однако в составленном приставом протоколе значится, что лапти завязаны плохо. Вероятно, их сняли с мертвого и почистили, а затем надели обратно.

В последующие недели полицейские чины собирали в селе сведения о существующих у удмуртов верованиях и связанных с ними обычаях. В начале июня появился врач (в это время в Поволжье распространялась эпидемия тифа и все медики были мобилизованы на борьбу с ним), который установил, что у убитого, помимо головы, отсутствуют также сердце и легкие, вынутые через разруб в верхней части тела. Это окончательно убедило следствие в ритуальном характере убийства, и в Старом Мултане начались аресты. В общей сложности было арестовано двенадцать мултанцев.

Следствие не оставило без внимания ни один слух о существовании у удмуртов человеческих жертвоприношений. По сложившейся в результате расспросов местных жителей картине получалось, что раз в 40 лет, особенно в бедственные годы (голод 1891-го и тиф!), специальными шаманами совершалась «большая жертва»; в промежутках же удмуртские боги удовлетворялись мелким домашним скотом и птицей. Эти слухи были основаны на фантазиях окрестного населения, а иногда и на прямой личной неприязни.

Суд нескорый и неправый

Тем не менее прокурорским работникам было понятно, что судебная перспектива дела крайне сомнительна. Для того чтобы «активизировать» сбор улик, к розыску был подключен энергичный и крайне неразборчивый в средствах пристав Шмелев. Он произвел осмотр молельного шалаша и «обнаружил» (через два года после преступления!) не замеченный в ходе предыдущих осмотров прилипший к верхней балке окровавленный светлый волос, который обвинение сочло волосом с головы Матюнина. При помощи прямого давления на свидетелей ему также удалось получить некоторые «обличительные» показания…

Через два с половиной года после преступления дело было передано в суд. Первое рассмотрение осуществлялось 10–11 декабря 1894 года Сарапульским окружным судом в уездном городе Малмыже. Защиту всех десяти (еще один был освобожден, а другой умер в тюрьме) подсудимых осуществлял частный поверенный Михаил Ионович Дрягин. Этот опытный адвокат проделал большую работу по анализу ошибок и злоупотреблений, допущенных следствием, но не смог должным образом предъявить присяжным ее результаты из-за позиции председателя суда, явно принявшего с начала процесса сторону обвинения. Присяжные заседатели, большинство из которых составляли русские крестьяне, признали установленным существование среди удмуртов человеческих жертвоприношений и факт убийства Конона Матюнина с этой целью. Семь подсудимых были приговорены к каторжным работам на срок от восьми до десяти лет и ссылке в Сибирь. Трое, в отношении которых не имелось даже намека на доказательства вины, были оправданы.

Большую роль в привлечении общественного внимания к мултанскому делу сыграли присутствовавшие на первом процессе местные журналисты А. Н. Баранов и О. М. Жирнов. Они опубликовали в местной печати ряд объективных материалов, освещавших предвзятость суда, а также привлекли к этому делу известного писателя и журналиста Владимира Галактионовича Короленко.

Общественный защитник

Есть люди, которым, что называется, на роду написано быть адвокатами, — неравнодушные к чужой боли, к творящейся несправедливости, они, кажется, только случайно не оказываются защитниками по закону. Среди русских писателей, всегда полагавших свое место в обществе не ограниченным рамками изящной словесности, таких было немало. Но только один эту грань как минимум дважды перешагнул.

Сын провинциального судьи, он мог бы пойти по стопам отца. Но, вопреки сословному предначертанию, юноша не чувствовал влечения к параграфам закона и сенатским решениям: на всю оставшуюся жизнь он выберет путь защитника «по совести», а это в России, как ни крути, — все тот же писатель. Писатель несовременный — мы уже отвыкли от такой литературы, неспешной и основательной, — но как нельзя более своевременный. Дмитрий Быков пишет о нем: «Мы вряд ли будем перечитывать Короленко в поисках ответа на роковые (и, в конце концов, безответные) вопросы о человеческой природе. Но когда нам понадобится опора в личном выборе, совет умного и смелого друга, пример жизни честной и в высшей степени талантливой, — мы обратимся к нему. Больше того: если всерьез взволнует нас вечный вопрос о бытии Божьем, — мы выслушаем от Короленко единственно верный ответ: сама способность человека ставить такие вопросы и жить в соответствии с религиозными критериями как раз и свидетельствует о Боге лучше любой казуистики. Иными словами, Бог есть постольку, поскольку мы способны быть людьми; и Короленко — чуть не единственный в русской литературе XIX и XX веков — был на это способен ежедневно, ежечасно, в каждом поступке и тексте, и давалось ему это без всякого напряжения. Если нужно поискать в сравнительно недавних временах идеал душевного здоровья, силы и притом освещающей все это радости — вот вам полное собрание очерков и рассказов, вот «История моего современника», вот дело мултанских вотяков и Бейлиса — и давайте, действуйте, не говорите потом, что вам не на кого опереться».

В мултанском деле Короленко ярчайшим образом проявил талант и темперамент именно не присяжного поверенного, обязанного в первую очередь заботиться об оказании правовой помощи конкретному человеку; он задолго до появления этого института в СССР стал общественным защитником, то есть человеком, который не был жестко связан теми самыми параграфами, ибо его задача в первую очередь заключалась в защите явления, а не конкретного подсудимого. Советский общественный защитник по поручению трудового коллектива всегда напирал на то, что подсудимый — хороший общественник, и тем самым отстаивал тезис об особенной ценности определенной категории людей. Короленко никто на его роль не уполномочивал, но, тем не менее, в мултанском деле, а позже в деле Бейлиса он сам принял на себя защиту не столько человека, сколько принципа: нельзя судить народ. Осуждение семи мултанцев означало для него признание удмуртского народа скопищем варваров.