Как и в ситуации с бесплодием насекомых, Дарвин атаковал главное препятствие, стоявшее на пути его теории эволюции. Нравственные чувства едва ли можно отнести к очевидным продуктам естественного отбора.

В определенной степени решение, предложенное Дарвином для проблемы стерильности, годится и для проблемы нравственности. Его концепция «семейного» (родственного) отбора позволяет объяснить альтруизм у млекопитающих и, следовательно, совесть. Однако родственный отбор объясняет веления совести исключительно в рамках семьи, тогда как люди способны испытывать сочувствие и угрызения совести не только в отношении своих близких, но и в отношении незнакомцев. В начале XX века Бронислав Малиновский заметил, что в языке жителей островов Тробриан имеется два слова со значением «друг». Оказалось, их употребление зависит от того, к какому клану этот друг принадлежит: к своему или к чужому. Британский антрополог перевел эти слова как «друг внутри ограды» и «друг за оградой»[330]. Ведь и огнеземельцы, эти «жалкие дикари», смогли подружиться с молодым белокожим человеком, прибывшим из-за океана. Таким образом, главный вопрос остается: почему у нас есть «друзья за оградой»? Теория родственного отбора не в силах дать на него ответ.

Впрочем, данный вопрос следует формулировать гораздо шире. Человек способен сострадать даже людям «за оградой», которые не относятся к числу его друзей, – людям, которых он даже не знает! Почему? Почему существуют добрые самаритяне? Почему большинство из нас не могут спокойно пройти мимо нищего, не ощутив при этом пусть и легкий, но дискомфорт?

Дарвин нашел ответ (хотя сегодня он и представляется ошибочным). В его основе лежат особая путаница и замешательство, которые периодически возникали в биологии до самого конца XX столетия, когда ученым, наконец, удалось от них избавиться и расчистить путь для современной эволюционной психологии. Более того, дарвиновский анализ нравственности, вплоть до того момента, когда он совершил эту большую ошибку, в некотором смысле можно считать образцовым; местами это подлинный эталон метода эволюционной психологии даже по сегодняшним стандартам.

Гены морали?

Первая проблема, с которой сталкивается всякий, кто стремится к эволюционному пониманию морали, – ее удивительное многообразие, начиная от ханжества и аристократизма викторианской Англии и заканчивая нравственно санкционированной дикостью туземцев. С известным замешательством Дарвин писал о «нелепых правилах поведения», которые, например, «мы видим в ужасе индуса, нарушившего законы своей касты, и в бесчисленных других примерах»[331].

Если нравственность уходит своими корнями в человеческую биологию, то почему моральные кодексы так сильно отличаются друг от друга? Неужели у арабов, африканцев и англичан разные «гены морали»?

Это не то объяснение, которым могла бы удовлетвориться современная эволюционная психология, и не то, которое подчеркивал Дарвин. Он действительно верил, что расам свойственны врожденные психические различия, часть из которых связана с моралью и нравственностью[332]. Подобные взгляды были типичны в XIX веке; одни ученые (Дарвин к ним не относился) даже утверждали, что расы – не расы вообще, а разные виды. И все же Дарвин полагал, что разнообразие нравственных традиций (по крайней мере, в общем смысле) коренится в единой человеческой природе.

Прежде всего он отмечал высокую чувствительность всех людей к общественному мнению. «Любовь к похвалам и страх позора в отношении наших поступков, – писал Дарвин, – равно как и самое одобрение или осуждение поступков других, обусловливаются первоначально… инстинктом участия». Несоблюдение норм морали может повлечь за собой мучительные страдания; воспоминание о нарушении какого-то пустякового правила приличия даже годы спустя способно вызвать «жгучее чувство стыда»[333]. Таким образом, приверженность общепринятым нормам носит врожденный характер. Неврожденным является лишь конкретное содержание моральных кодексов.

Но почему это содержание настолько изменчиво? По мнению Дарвина, разные народы исповедуют разные моральные ценности по одной-единственной причине: в силу особенностей исторического развития нормы, которые отвечают интересам одного народа, могут не отвечать интересам другого.

Как замечает Дарвин, подобные суждения зачастую ошибочны, что приводит к моделям поведения, которые не только лишены смысла, но и нередко идут вразрез с «истинным благосостоянием и счастьем рода человеческого». С дарвиновской точки зрения, наименьшее количество таких ошибок было совершено в Англии или, по крайней мере, в Европе. Дикари, естественно, подобных ошибок понаделали сполна. Казалось, для них характерен явный «недостаток рассуждающей способности», которая позволяет выявлять неочевидные связи между моральными законами и общественным благом; они лишены самодисциплины; «крайний разврат, не говоря о противоестественных преступлениях, распространен у них в удивительной степени»[334].

И все-таки Дарвин утверждал, что ни одно из этих проявлений дикости не должно отвлекать нас от второго универсального элемента человеческой морали. И огнеземельцы, и англичане наделены «общественными инстинктами», центральное место среди которых занимает сострадание к ближнему. «Тем не менее, кроме семейной привязанности, между ними распространены сострадание и участие к членам своего племени, особенно к больным, и эти чувства распространяются иногда даже за пределы племени…» И далее: «Известно много случаев, когда пленные дикари… не руководимые никакими религиозными побуждениями, сознательно жертвовали жизнью, чтобы не выдать товарищей. Их поведение следует, конечно, назвать нравственным»[335]. Правда, варвары были склонны полагать всякого, кто не относился к их племени, ничтожеством (причинение вреда чужакам считалось чуть ли не подвигом). Так, «один индийский туг выражал самое искреннее сожаление, что ему не удалось удушить и ограбить стольких же путешественников, как его отцу»[336]. Впрочем, вопрос касался не самой способности к состраданию, а скорее ее охвата; если уж все народы мира одарены глубинной склонностью к нравственным чувствам, все они должны стремиться к нравственному совершенствованию. В «Путешествии» Дарвин пишет об острове близ побережья Чили: «Приятно видеть, что коренное население достигло той же ступени цивилизации, – как она ни низка, – что и их белые завоеватели»[337].