Хотя в центре всех этих исследований находится родительский вклад, ту же логику можно применить и к сиблингам. Теоретически бедный человек должен проявлять больше альтруизма к сестре, чем к брату, богатый – наоборот. В обеспеченной семье Дарвина сестры, несомненно, посвящали много времени заботам и обслуживанию братьев. Впрочем, в те времена, когда подобострастие женщин считалось социальным идеалом (очередное напоминание, что культура может толкать нас на поступки, противоречащие дарвинистской логике), данная тенденция, возможно, была явно выражена и среди представителей низших классов.

Кроме того, необычайная услужливость женщин имеет и другие дарвинистские объяснения. Репродуктивный потенциал изменяется в течение жизненного цикла, причем изменяется по-разному для мужчин и для женщин. В своей статье 1964 года Гамильтон пишет: «Можно ожидать, что поведение животного в пострепродуктивный период будет полностью альтруистическим»[307]. И правда, как только носитель генов утрачивает способность передавать их следующему поколению, разумнее всего направить энергию на тех носителей, которые могут. Поскольку только женщины проводят значительную часть своей жизни в пострепродуктивном режиме, напрашивается вывод: немолодые женщины будут уделять намного больше внимания родственникам, чем немолодые мужчины. Так и есть. Одинокая тетя, посвящающая себя родственникам, – гораздо более распространенное явление, чем одинокий дядя, делающий то же самое. Когда сестра Дарвина Мэриэнн умерла, сестра Сьюзан и брат Эразм оба не состояли в браке, но именно Сьюзан забрала детей Мэриэнн[308].

О смерти и горе

Даже у мужчин репродуктивный потенциал со временем несколько меняется. На самом деле он меняется каждый год у всех – и у мужчин, и у женщин. В 50 лет человеку свойственен в среднем намного меньший репродуктивный потенциал, чем в 30, а в 30 – меньше, чем в 15. С другой стороны, у среднестатистического пятнадцатилетнего подростка репродуктивный потенциал выше, чем у годовалого малыша, ибо последний может умереть до достижения половой зрелости – довольно распространенное явление на протяжении большей части эволюции человека.

В этом заключается еще одно упрощение нашей незамысловатой модели родственного отбора. Поскольку репродуктивный потенциал фигурирует в обеих сторонах уравнения альтруизма (цена и выгода), то возраст и альтруиста, и реципиента – важные факторы, помогающие ответить на ключевой вопрос: будет ли альтруизм способствовать повышению инклюзивной (итоговой) приспособленности и, следовательно, получать поддержку со стороны естественного отбора. Другими словами, теплота и щедрость по отношению к родственнику зависят теоретически как от нашего возраста, так и от его. А значит, ценность жизни ребенка в глазах его родителей должна постоянно меняться[309].

В частности, родительская преданность должна расти примерно до раннего подросткового возраста, когда репродуктивный потенциал достигает максимума, а затем плавно снижаться. Подобно тому как коневод больше скорбит о смерти чистокровного скакуна, если она произошла за день до первых скачек, чем через день после рождения, так и родитель должен больше горевать о смерти подростка, чем о смерти младенца. И подросток, и зрелая скаковая лошадь – активы, которые вот-вот принесут прибыль; в обоих случаях потребуется немало времени и усилий, чтобы, начав с нуля, извлечь аналогичную прибыль из другого актива. (Это вовсе не означает, что родитель в принципе не способен испытывать бо́льшую нежность к младенцу, чем к подростку. Если, скажем, в дом ворвалась банда мародеров, естественный импульс матери – схватить младенца и убежать, предоставив подростка самому себе. Однако этот импульс существует потому, что подростки могут позаботиться о себе сами, а не потому, что они менее ценны, чем младенцы.)

Как и следовало ожидать, родителей в самом деле больше огорчает смерть подростка, нежели трехмесячного малыша – или, что также согласуется с теорией, сорокалетнего взрослого. Кто-то, вероятно, возразит, что естественный отбор не имеет к этому никакого отношения: конечно, мы сожалеем о смерти молодого человека больше, чем о смерти немолодого; трагично умереть, прожив так мало. На это дарвинисты отвечают: да, но сама «очевидность» этой закономерности может быть продуктом генов, которые, как мы предполагаем, ее и породили. Благодаря естественному отбору одни вещи кажутся нам «очевидными», «правильными» и «желательными», другие – «абсурдными», «неправильными» и «отвратительными». Необходимо тщательно проанализировать наши «разумные» реакции на эволюционные теории, прежде чем заключать, что сам здравый смысл не есть когнитивное искажение, созданное эволюцией.

В этом случае мы должны спросить: если именно непрожитая жизнь подростка делает его смерть такой грустной, то почему смерть младенца не кажется еще ужаснее? Один из возможных ответов звучит так: поскольку у нас было больше времени узнать подростка, мы можем представить его непрожитую жизнь гораздо четче. Однако компенсирующие изменения в этих величинах – растущей близости с человеком со временем и уменьшающейся продолжительности его непрожитой жизни – достигают своего «пика печали» именно в подростковом возрасте, когда репродуктивный потенциал наиболее высок. Удивительное совпадение, не правда ли? Почему максимум не наблюдается, скажем, лет в двадцать пять, когда контуры непрожитой жизни приобретают еще большую четкость? Или в пять лет, когда впереди вообще целая жизнь?

Пока можно сказать одно: скорбь полностью согласуется с дарвинистскими прогнозами. В рамках исследования, проведенного в 1989 году в Канаде, взрослых просили вообразить смерть детей разного возраста и оценить, в каком случае чувство утраты будет наиболее сильным. Результаты показывают, что сила скорби возрастает до подросткового возраста, а затем начинает снижаться. Когда эту кривую сравнили с кривой, отражающей возрастные изменения в репродуктивном потенциале (модель была рассчитана на основании канадских демографических данных), ученые обнаружили довольно сильную корреляцию. Но намного более сильной – почти абсолютной – оказалась корреляция между кривой скорби современных канадцев и кривой репродуктивного потенциала охотников и собирателей из африканского племени кунг. Другими словами, кривая печали почти в точности совпадала с тем, что может ожидать дарвинист, учитывая демографические реалии в анцестральной среде[310].

В теории – и в жизни – любовь к родителям со стороны детей тоже не статична. В безжалостных глазах естественного отбора полезность наших родителей для нас постепенно снижается, а после некоторого момента – даже быстрее, чем наша для них. Едва ребенок достигает подросткового возраста, родители начинают сдавать позиции и уже не являются жизненно необходимыми источниками информации, кормильцами и защитниками. Кроме того, чем старше родители, тем меньше вероятность, что они продолжат распространять наши гены. К тому времени, когда они становятся старыми и слабыми, нам от них уже нет никакого генетического проку. Ухаживая за ними (или оплачивая сиделок), мы даже можем почувствовать легкое нетерпение и досаду. В конце жизни наши родители так же зависят от нас, как мы однажды зависели от них; тем не менее мы не заботимся об их потребностях с тем же рвением, с каким они заботились о наших.