книг я уже выпустил; и римские нобили восхищаются ими и просят не медлить с выпуском дальнейших частей поэмы. По слогу я стараюсь подражать Гомеру. Я с того и начинаю поэму: во сне мне является старец Гомер, передает мне свою душу – и я становлюсь латинским Гомером. Я собрал все италийские предания, которые только мог найти: песни о былых годах, что на пирах поются; сказки, которые рассказывают старики своим внукам; сказания, которые передаются из рода в род в каждой фамилии нобилей о славных делах их предков. Жрецы каждого храма могут рассказать немало сказаний, связанных с их святилищем. Они-то мне рассказали про старуху Сибиллу, что продала Тарквинию Гордому три книги, где изложена вся будущая судьба Рима; или о Марке Курции, который добровольно бросился в пропасть, дабы умилостивить богов, после чего пропасть закрылась; или о том, как царь Нума беседовал с богами. Многому из этого я бы не поверил. Но что из этого? Зато читатели так любят небылицы. Я читал подписи на могилах нобилей, писанные такими ужасными стихами, что порой трудно добраться до смысла. Все это я собрал и сложил из этого большую поэму, подобно тому как целый город бывает сложен из отдельных камней. Правда, я не первый. Уже сенатор Фабий Пиктор (я говорил тебе?) описывал греческой прозой Первую Пуническую войну. А некто Невий пытался ее изложить в стихах. Но мой труд будет и величественнее, и изящнее по стиху. Слушай! Это из первой книги моих «Аннал»: Ромул и Рем, близнецы, вскормленные волчицей, построили город и спорят, чьим именем назвать его.

Энний кашлянул, набрал воздуху и, подняв одну руку, начал патетически декламировать:

Много заботясь в то время о троне и сильно желая

Царствовать, знамений ищут и указаний по птицам.

Вот предается гаданию Рем и один наблюдает —

Не пролетит ли счастливая птица, но Ромул прекрасный

На Авентинской горе стережет точно так же полет птиц.

Спор шел о том, как назвать город – Римом или Ремором.

Всех занимало людей, кто из братьев царствовать будет. Ждут. Точно так, когда консул хочет сигнал подать в цирке

Смотрят все, полны жадного взора, на перегородки,

Как из ворот разноцветных появятся вдруг колесницы.

Так и теперь ждал народ и смотрел с напряженным вниманьем[25].

– Слышишь?.. Слышишь? – продолжал он. – Ведь это же – чистый гекзаметр. А до меня в Риме не знали гекзаметра. Ливий Андроник перевел «Одиссею» сатурническими стихами – и Невий тоже сатурническими стихами воспевал Первую Пуническую войну!

Амфитей промолчал. В душе он никак не мог согласиться, чтобы эти стихи могли стать рядом с Гомером. Но не хотелось противоречить Эннию.

– Вот что я делал в Риме, – продолжал Энний. – И я сделался нужным человеком для нобилей. Многие из них посещают мой скромный дом на Авентине. Меня всегда зовут на пиры – я там необходим, ибо кто в Риме умеет подобно мне говорить о серьезных вопросах в шуточной, остроумной форме? – Одинаково интересно говорить и о богах и великих предках – и о морских раках под соусом из хиосского вина? Публий Корнелий Сципион и нынешний консул Фульвий Нобилиор спрашивают у меня, что им читать в часы досуга. Разве не по моему совету сын Публия Корнелия Сципиона задумал писать римскую историю? Консул Фульвий Нобилиор вскоре выступает в поход против этолян. И он очень зовет меня с собой, надеясь, что мой талант вплетет новые лавры в его победный венок. Среди молодых людей Рима есть такие, которых зовут энниасты за их любовь к моей поэзии. А сколько раз накануне обсуждения великих дел в сенате сам Публий Сципион приглашал меня к себе и держал со мной совет!

Я не скажу, чтобы я жил богато. Вначале я бедствовал, теперь мои дела идут лучше, ибо всякому сенатору приятно, чтобы его детей учил грамматике Квинт Энний, а Квинту Эннию не разорваться же, чтобы обойти все сенаторские дома; поэтому я могу за свои уроки назначить хорошую цену. Правда, уроками не наживешь себе Крезовых сокровищ. Однако, хотя я и не богат, но я все время чувствую, что я Квинт Энний. И когда моя подагра (Энний слегка потер левую ногу) или другая болезнь сведет меня в могилу, и меня положат вот в этот склеп рядом со Сципионами – я заказал высечь надо мной такую эпитафию:

Граждане! О, посмотрите на старого Энния образ!

Славные он воспевал подвиги ваших отцов.

Не почитайте меня ни слезами, ни похоронным воплем.

Зачем? Я, живой, буду порхать по устам.

Он замолчал. Молчал и Амфитей. С равнины потянуло сыростью. Энний встал.

– Пойдем, – сказал он – моя подагра не любит влажного воздуха.

Они пошли обратно по направлению к городу. Энний вытирал со лба капли пота. Он, видимо, устал. Шли молча. Наконец Амфитей прервал молчание:

– Из твоих слов следует, что побежденная Эллада может стать сильнее победителя – Рима? Может научить его, как жить?

– Я это и говорю. Я в Риме пятнадцать лет. Но как быстро меняется жизнь нобилей за эти годы! Погляди, как жадно перенимает молодежь все греческое. Я уже не говорю про вина и блюда или домашнюю обстановку. Но если бы ты видел, как доволен был Эмилий Павел (тот самый, в доме которого сейчас шел пир), когда я ему подсказал, что род Эмилиев можно вывести от сына философа Пифагора – Мамерка, по прозвищу Эмилиос, что значит по-гречески «обладающий приятной речью». А вот другой пример: сколько я знаю, старинные римские сказания выводят основателей Рима – Ромула и Рема – вон с той Альбанской горы (Энний указал рукой на чернеющую вдали гору). Но почему же и у Невия и у Фабия Пиктора я читал, что римляне происходят от Энея, бежавшего из пылающей Трои и поселившегося в Лациуме, где на Альбанской горе сын его построил город? Я думаю, это оттого, что римлянам лестно стало связать свои предания с греческими. И кто-то, Невий ли, или кто другой – судить не берусь – соединил в одно римское предание и то, что вычитал в греческих книгах.

– А как объяснить то, что римских богов стали звать греческими именами? Теперь в Риме многие нобили, начитавшись Гомера в переводе Ливия Андроника, стали утверждать, что Зевс и Юпитер – одно божество. Однажды меня серьезно спрашивали, кого из