Ваня повернулся было, чтоб уйти, но стражник схватил его за рубашонку.

– Отпусти ты сына-то! – взмолился Аввакум, но тут подошел архимандрит.

– Сынок? – спросил.

– Сынок. Пришел сказать, что нынче прибавление у нас в семействе. Мальчик родился.

– Слава богу! Как назовешь?

– Назову, как Бог велит. Нынче восьмое, крестить – тринадцатого. А тринадцатого – день Корнилия-сотника, первым из язычников принявшего крещение от апостола Петра в граде Скепсисе.

– Памятлив ты, Аввакум! – удивился архимандрит и приказал келейнику: – Протопопова сына посади в телегу и отвези домой. Пошли роженице крестик серебряный для отрока Корнилия и припасов нескудных, чтоб в доме была радость.

– Благослови тебя Бог. – Аввакум до земли поклонился архимандриту.

– Что же ты мне кланяешься, будто я икона! – сурово укорил архимандрит.

– Потому тебе кланяюсь, что ты первый человек, сотворивший для меня добро со дня моего заточения.

– Ах, протопоп! Мы Бога друг перед дружкой любим! Но только можно ли Бога любить, не любя самого себя?

– Про то не думал, – признался Аввакум.

Архимандрит, кривя губы, оглядел его с ног до головы.

– Воняет от тебя, протопоп.

– Воняет. В яме сижу.

Архимандрит вдруг рассмеялся.

– Для меня как раз баню истопили. Пошли-ка в баню, протопоп.

– С цепью не сподручно мыться.

– Снимите с него цепь! – приказал архимандрит.

Цепь сняли, и пошла сказочная совсем жизнь. Парился Аввакум вместе с архимандритом в духмяной от всяческих снадобий бане, пару поддавал анисовым квасом, пил ставленные меды.

После бани, в чистом белье, в уже постиранной, высушенной, выглаженной рясе своей, сидел за столом архимандрита, угощаясь стерлядью, осетриной, икрой, сладостями и соленьями.

– Хорошо! – сказал архимандрит, отваливаясь от стола. – Я люблю себя, протопоп. И в себе Бога люблю, потому что помню: я есмь его подобие.

Аввакум согласно кивнул головой.

– Вот и ты докажи, что любишь Господа. Поклонись патриарху, ибо Божьим провидением ставятся над нами начальники наши.

– А ежели Антихрист в мир явился? – спросил Аввакум.

– Не богохульствуй! – осадил архимандрит. – Не нашего то ума дело. То дело – опять же Господнее! Наше дело – исполнять, что скажут.

– Неронов правду говорил, а его оболгали и – с глаз долой. Такое дело не может происходить от Бога!

– Вот ты сей же миг из-за стола моего отправишься в яму. А я к приходу твоему велю всей братии нужду туда справить.

– Твоей власти на это довольно будет, – согласился Аввакум. – А рассудит нас Бог.

Встал. Глянул на стол, ломившийся от еды, схватил серебряное блюдо с осетром, поднял и треснул им об стол.

Ударили по шее, заковали в цепь, бросили в яму.

Сидел, принюхиваясь. Не исполнил свою угрозу архимандрит, и на том ему спасибо.

15 сентября в сермяжной телеге Аввакума повезли в Успенский собор на расстрижение.

Возле Никитского монастыря встретили крестный ход.

«Против крестов везут, – сказал себе Аввакум, – к чему бы это? Какой в том знак?»

В Успенском соборе шла обедня. Аввакума посадили на паперти, рядом с нищими. Нищий дал ему пирожок с капустой. Есть не хотелось, но взял, съел.

– Ихх-гы-гы! – заржал как жеребец десятник Агишев, проходивший мимо собора. – Аввакум! Дружок Неронова! За ним в дорогу собрали?

Аввакум жевал пирожок, ловя в ладонь крошки.

– Вот оно, твое житье теперь, с нищими! – не унимался Агишев. – А был – протопоп! Был да сплыл – последняя твоя трапеза протопопская.

В дверях собора показался полковник Артамон Матвеев. Уставился на Агишева.

– Почему без дела? Где твоя служба?

Агишев, мелко кланяясь, засеменил прочь. Аввакум поглядел на полковника снизу вверх.

– За мной?

– За тобой, – сказал тихо Матвеев, и на щеках его проступил румянец.

Аввакум встал, кинул крошки голубям, поглядел на златорадостные купола Благовещенского собора и – никакого страха в себе не сыскал. Подумал только:

«Неужто Бог оставит меня? Звали протопопом, а теперь распопом окликать будут».

– Благослови! – Нищий схватил Аввакума за ноги.

Благословил.

В соборе Аввакума приняли у Матвеева монахи, повели к алтарю.

Он шел и видел – одного Никона.

Как сверкающая гора, заслоняя собою всех прочих служителей и алтарь, стоял он, вперя глаза в пространство, поверх голов.

«Он меня и не видит! – с ужасом подумал Аввакум. – Я для него не человек, но помеха».

И еще мелькнула жалостная мыслишка о том, что ведь несправедливо все это, неправильно! Ведь он, Аввакум, надежды на Никона питал, хотел служить ему истово.

Бог того не дал.

Аввакума поставили перед алтарем. Действо отчего-то замедлилось, и Аввакум, приходя в себя, увидел, что царь сошел со своего царского места и что-то говорит Никону.

Уже в следующее мгновение к Аввакуму подошли монахи, повели из собора, а потом он шел за Артамоном Матвеевым и вышел на солнце. Его окружили стрельцы.

– Не расстригли! – сказал им Аввакум и засмеялся.

Его куда-то повели, а он через плечо, до боли выворачивая голову, взглядывал на купола Благовещенского.

Не расстригли.

22

Привели в Сибирский приказ.

Одна за другой отворялись двери, и наконец Аввакум очутился перед большим седым человеком, с тяжелой головой, с тяжелым телом и в тяжелой на вид шубе.

Вдруг эта глыба тяжести поглядела на Аввакума глазами синими, как ленок. То был знаменитый Третьяк Башмаков, заправила сибирских дел.

– Не расстригли, и слава богу, – сказал Башмаков. – В Сибири церквей довольно, а люди и там живут… Садись, будет тебе допрос по всем статьям.

Аввакум сел на лавку.

– Как зовут, какого звания, сколько лет, сколько детей?..

– Зовут Авва… – начал Аввакум, и вдруг какая-то лютая горечь подкатила к горлу, перехватив дыхание.

– Квасу! – приказал дьяк, и проворный подьячий поднес протопопу полную кружку.

Аввакум отпил глоток и, только теперь почувствовав жажду, осушил кружку до дна.

Допрос был короток и нестрашен.

Третьяк Башмаков сам проглядел написанное писарем, дал прочесть Аввакуму.

– Все равно?