воскресения? Lazare, veni foras – и Лазарь встал, вышел вон и пошел»[409]. Лучшей иллюстрации их глубокого родства не найти.

Несколько черт сближают Барта и Кейроля. Как и Барт, Кейроль жил со своей матерью в деревеньке Сен-Шерон департамента Эссонн, где был дом и у Поля Фламана. Из лагерного опыта Кейроль вынес размышления о различных формах уклонения, которые Барту ближе, чем поведение политически ангажированного интеллектуала, у которого борьба и вооруженное сопротивление сочетаются с неудержимым желанием изменить мир. Ни в коем случае не сравнивая опыт лагеря с санаторием, что было бы возмутительным редукционизмом (тем более что обращение с человеческим и индивидуальным в них диаметрально противоположное), Барт находит у Кейроля своего рода преодоление испытания маргинализацией и изоляцией. Определяя литературу того времени на основе понятия «романа о Лазаре», автор «Лазаря среди нас» делает из лагерного заключения главный опыт времени. Вместе с Жаном Руссе он одним из первых начал рассматривать возможность трансформации литературы под воздействием существования лагерей. Барт учитывает этот тезис в сложном эссе, которое начал писать в 1961 году и опубликовал в Esprit в марте 1952 года: «Весь роман Кейроля стремится показать, что есть порядок существования – возможно, существования людей в лагерях, – в котором способность принять на себя человеческое страдание, сформированная нашей собственной личной историей, порождает яркое и богатое состояние человечества, очень сложный триумф, вне которого оно существовало во времена крайней скудости»[410]. Таким образом, преодоление катастрофы проходит у него через две фигуры: фигуру свидетеля, разоблачающего состояние человечества и мира, и фигуру переворачивания, проживания смерти, из которого рождается нечто новое. Барт, сделавший Кейроля наряду с Камю одной из главных современных референтных фигур в этот период, сохраняет две силовые линии этого чтения: Орфей, мифологическая версия христианского Лазаря (у них много общих черт – это фигуры метаморфозы, при помощи которой сдвигаются границы, и фигуры обновления), и белое письмо. Ценой определенного устранения исторического и этического измерения размышлений Кейроля Барту постепенно удается открыть в его тексте эстетические установки, близкие к его собственным. В предисловии к «Нулевой степени письма» Барт приводит Кейроля в качестве одного из примеров белого письма наряду с Бланшо и Камю. Вместо того чтобы поместить эти тексты на теоретическую и историческую орбиту «Лазаря среди нас», он присваивает их ради выработки собственного определения письма, нелитературного и атонального. Он постепенно сглаживает духовное измерение творчества Кейроля и отсылку к концентрационным лагерям, занимающую центральное место в его творчестве, что свидетельствует о своеобразной конфискации текстов, которые ему нравятся, что впоследствии он возьмет за правило[411].

В этот период Барт пишет или снова возвращается к статьям «Нулевой степени письма»: он перечитывает их, многое вычеркивает, перепечатывает и снова перечитывает, перечеркивает и заменяет. Например, в рукописи предложение в предисловии «Так вдребезги разлетелось классическое письмо, и вся литература – от Флобера до наших дней – превратилась в одну сплошную проблематику слова» продолжалось так: «неразрешимую проблематику, конечно, потому что История всегда отчуждена, а сознания разрываются: уничтожение письма все еще невозможно»[412]. Эти поправки сделаны не только для того, чтобы ослабить прозелитизм марксистского дискурса, но и ради чистоты стиля, устранения излишней образности, – возможно, чтобы приблизить собственное письмо к тому, о котором он говорит. Книга вышла в свет в марте 1953 года в серии «Живые камни», созданной в 1945 году Полем Фламаном, которой теперь руководила Клод-Эдмонд Магни (тоже публиковавшаяся в издательстве La Baconnière сразу после войны и сотрудничавшая с журналом Esprit). К тексту прилагался вкладыш ярко выраженного программного характера, хотя текст в нем был скромно представлен в качестве гипотезы. Эта гипотеза сама имеет поэтическое измерение – погоня за не-стилем или чисто разговорным стилем, короче говоря, за «нулевой степенью литературного письма» – и историческое измерение, поскольку Барт относит эту дистанцию между писателем и идеей отдельного стиля к середине XIX века. Эта книга в своей лаконичности была ответом на беспокойства предшествующих лет о том, что ему не хватит времени и смелости. «Почему бы намеренно не производить короткую литературу?» – спрашивает он Ребероля в декабре 1951 года. Если эта краткость отвечает и ограничениям, и желаниям, она в то же время заставляет беспокоиться о реакции критики. Решившись наконец опубликоваться, Барт становится уязвимым. Он «преодолел» мрачные годы и наконец представлен в литературном мире, от которого так много ждет, но к которому по-прежнему чувствует себя неприспособленным и всегда немного задыхается.

Глава 8

Барт и Сартр

Уже вступив в интеллектуальную сферу, Барт пытается определить свою роль, критическую позицию, политический дискурс. В 1953 году он только что опубликовал первую книгу, но продолжает задаваться вопросами о социальных и политических целях письма. В этих поисках он неизбежно должен был столкнуться с фигурой Жана-Поля Сартра.

Параллель между Бартом и Сартром возникает не столько из биографического повествования в строгом смысле этого слова, сколько из потребности понять историческую жизнь, то есть жизнь в контексте эпохи, способную, в свою очередь, дать определенное представление об этой эпохе. Именно это стоит на карте для того и другого, для людей с похожими фамилиями, сделавших мысль искусством (слово «арт» присутствует в корне их фамилий). Сартр, Барт – два этих односложных имени определяют границы исторического периода. Они вошли в число ключевых фигур французской мысли XX века, и сделанный ими выбор, как и их творчество, находит свое обоснование в том, как они анализировали свое время извне и изнутри. Но являются ли они современниками в строгом смысле слова? («Чьим современником я являюсь? С кем я живу? – задается вопросом Барт на своем первом семинаре в Коллеж де Франс. – Календарь в данном случае мало что объясняет»[413].) Разделяют ли они общую историю и ее видение? Скорее всего нет. Когда сразу после войны имя Сартра становится синонимом современности, Барт не может определиться в отношении этого императива. Когда позднее Барт с его новой критикой становится проводником авангарда, Сартр выступает за возвращение к гуманизму, которое тогда казалось несовременным. Активной ангажированности Сартра противостоят колебания Барта, регулярные, как ход часов от одного подзавода до другого. Если смотреть со стороны, они представляют два типа французского интеллектуала: один всегда напрямую захвачен миром, второй то дает себя захватить, то ослабляет эту хватку, что придает свободу и динамизм его мысли. Однако при создании их двойного портрета нельзя ограничиться фигурой противопоставления. Они сходятся по многим пунктам, скорее второстепенным и тайным, и это пересечение, яснее прочитываемое в текстах, чем в биографических анекдотах,