едва ли более благоприятным. Войска были сильно подорваны расправами, которые японские военные учинили над десятками тысяч живущих в регионе корейцев вне зависимости от того, были те мирными жителями или нет. Таким образом, Шанхай оставался единственным пригодным центром для организации вооруженного сопротивления, хотя целую армию, конечно, взрастить прямо в сердце Китая было невозможно. Мёнбо заключил, что единственный эффективный путь – атаковать те места, которые японцы ценили превыше всего: полицейские участки, банки, правительственные учреждения, склады вооружений и тому подобное. Причем одновременно в Корее, Японии и Китае. Мёнбо пытался через Шанхай сформировать элитное подразделение снайперов, которое могло бы содействовать диверсиям против таких особо важных целей.

– Мы ведем войну, товарищ Чонхо. И иногда, вопреки нашим лучшим намерениям и стараниям, борьба оказывается неотвратимой, – как-то заявил чуть ли не извиняющимся тоном Мёнбо. Такие пояснения были излишни для Чонхо, но он кивнул и скривился, чтобы дать понять, что все это он воспринимает с должной серьезностью. Он уверился, что его наставник никогда не позволит ему сбиться с пути и никогда не заставит его творить что-то постыдное или бесчестное. Должен был настать час, когда он смог бы в полной мере оправдать ожидания Мёнбо. Пока же Чонхо был в помощь в сотне дел, которыми Мёнбо сам заниматься не мог: в доставке запрещенных манифестов социалистам на юг, в сокрытии беглецов на тайных квартирах и доставке им еды, в незаметном обмене чемоданом с незнакомцем на вокзале, прямо под присмотром жандармов. Чонхо посвятил всего себя таким заданиям, и Мёнбо награждал его, но не большими деньгами или почетным постом, а несказанной добротой.

Чем больше они сближались с Мёнбо, тем менее острой становилась тоска Чонхо по Яшме. На многочисленные занятия, на которые он ходил во имя того, чтобы стать достойным ее, уходили все его умственные и телесные силы. У него не оставалось ни времени, ни энергии на встречи с ней. Какое-то время он захаживал к ней раз в неделю, потом – раз в две недели, наконец – раз в месяц. И самое худшее – Яшму будто бы уже нисколько не беспокоило то, что он долгое время не появлялся. Ее, по всей видимости, гораздо больше заботили репетиции, выступления, салоны, фотосессии, интервью, походы по магазинам и в кино и сотни других обязательств и развлечений. Яшма всегда тепло приветствовала его, при каждой встрече становилась чуть более красивой и с придыханием рассказывала ему о каком-нибудь актере или книге, о которых он совсем ничего не знал. И каждый раз по прошествии десяти, от силы пятнадцати минут у нее находилось неотложное дело. Иногда, когда он приходил к ней около полудня, ее просто не оказывалось дома.

А потому Чонхо пообещал себе, что он прекратит навещать ее, пока он не станет для нее столь же важным человеком в ее жизни, сколь значимой она была для него. В моменты откровенности с самим собой ему приходилось признавать, что он не знал, смог ли бы он когда-нибудь занять в ее сердце то же место, которого в нем удостаивались ее профессия и искусство. Достаточно было увидеть танцующую Яшму хотя бы один раз, чтобы убедиться, что эта сфера ее души была недосягаема ни для какого мужчины. Впрочем, об этом он и не мечтал. Он лишь желал быть первым среди любимых ею людей. И это казалось достижимым, если бы он только смог показать себя достойным ее мужчиной. Но вот как этого добиться – уже было за гранью его воображения. Все эти мысли застигали его внезапно, когда он занимался чем-то посторонним: встречался за трапезой с друзьями, доставлял послания от Мёнбо, брился по утрам… Чаще всего предчувствия одолевали его, когда он ощущал на себе ласковый порыв весеннего ветерка или краем глаза замечал кристаллики белого лунного света на глади реки Ханган. И всякий раз он вопрошал себя, насколько она успела измениться за время их разлуки и был ли он достоин ее.

Был теплый весенний день, когда воздух мерцает под лучами уже начинавшего припекать солнца. Во всем – деревьях, траве, домах – угадывалось тайное движение и незаметный рост. Ханчхоль стоял, облокотившись о стену, и щурил глаза от яркого белого света. Он всеми силами старался не схватиться за живот рукой. Сгорбленный от голода рикша – не лучшая приманка для клиентов. С зари, когда он прервал вынужденный пост, съев картофелину и ячмень на пару, ему удалось заработать всего одну вону. Он решил не возвращаться домой на обед, пока не получит хотя бы еще одну. Но часы уже неумолимо перевалили за четыре.

К нему направилась дама в кимоно, и он выпрямился. Под слоем белой пудры было сложно распознать, сколько ей было лет. Но кокетливая походка и жесты выдавали в ней молодую особу.

– Коко кара Хоммати мадэ икура какаримасука? – спросила она с улыбкой.

– Ни цзю-сэн дэсу[44], — ответил Ханчхоль. Дама кивнула, и он помог ей забраться в повозку. Японцы среди клиентов ему попадались крайне редко. Они по большей части не выезжали за пределы районов Мёндон и Хонмачхи, как произносили это название корейцы, не посещали даже совсем близкий квартал Чонно. Но деньги есть деньги. Женщина выглядела довольной. Наверное, ей было в диковинку кататься на рикше-тёсэндзине. Дама периодически прерывала молчание, бормоча что-то насчет погоды. Невнятные слова могли с равной долей вероятности быть обращены к нему или быть мыслями вслух. Длинный рукав ее кимоно ритмично развевался в такт движению разгоняющейся повозки. Ханчхоль помалкивал. Наконец они доехали до Хонмачхи, и она вручила ему банкноту в одну вону, наотрез отказавшись от сдачи. Он проследил взглядом за расшитым поясом, пока она не исчезла в толпе. Дама не произвела на него сильного впечатления, и все же он чисто инстинктивно добавил ее в коллекцию портретов женщин, с которыми ему пришлось повстречаться.

Ханчхолю было всего 19 лет от роду. Но он давно уже перестал считать себя молодым и отказался от причуд юности. Он гордился своим прагматичным отношением ко всему и вся. Иначе вертеться по жизни было невозможно. Днем и ночью Ханчхоль в первую очередь думал об успехе, а уже потом, в самую последнюю очередь, – о долге. Так, любовь он никогда не воспринимал как нечто особо ценное для самого себя. Это чувство напоминало ему отдаленную и покрытую тайнами горную вершину, которая казалась материальной лишь потому, что посторонние говорили о ней с убежденным благоговением. У самого Ханчхоля не было поползновений лично повидать ту гору. Она имела столь