же отдаленное отношение к его реальности, как мысли о царстве небесном и геенне огненной. О женщинах он думал с какой-либо страстью только тогда, когда уединялся у себя в комнате, чтобы предаться рукоблудию, не осмеливаясь свободно дышать, чтобы ненароком не разбудить мать и сестер, которые спали через стенку. Вот тогда он прикрывал глаза и вспоминал какую-нибудь красавицу, которую возил прошедшим днем: приветливую куртизанку, которая заявила, что он «краше принца», или какую-нибудь «модницу», чьи стройные ножки, заключенные в шелковые чулки, открывались его взгляду при легком повороте головы.

И все же, когда он выехал из японского района и отправился на запад, его мысли обратились к единственной женщине, чей образ являлся ему не только во время полуночного удовлетворения слабостей. Женщине, которая удивляла его необычной значимостью для всего его бытия. Когда он в первый раз увидел Яшму у дверей театра, его охватило чувство, которое он не ощущал ни с кем другим: сильнейшее желание заговорить с ней. Одновременно Ханчхолю явственно казалось, что она также хочет переговорить с ним с глазу на глаз. Только присутствие подруги не дозволяло ей быть слишком откровенной. Между ними возникло скрытое, тонкое и оттого тем более ценное взаимопонимание, выражавшееся во взглядах украдкой и блеске во взоре. Так молодежь общается друг с другом лишь во время первых влюбленностей. Ночью после той знаменательной первой встречи он, лаская себя, испытал предельный экстаз.

Да, вначале им руководило лишь физическое влечение и любопытство, да и только. В этом он был абсолютно уверен. Тем не менее по мере того как он, став ее избранным рикшей, получил возможность лицезреть ее по нескольку раз в неделю, отношение Ханчхоля к Яшме стало особенным. Прежде ему было незнакомо подобное ощущение. С точки зрения Ханчхоля, всех людей можно было разделить на четкие категории: домочадцы, сокурсники, близкие друзья, другие рикши, клиенты, люди, с которых можно было поиметь какую-то выгоду, и так далее. К каждому человеку он относился согласно своей системе без какой-либо предвзятости. Однако его чувство к Яшме отличалось от его привычного отношения к куртизанкам, клиенткам и женщинам в целом. Она была и тем, и другим, и третьим, но выглядела и вела себя совершенно не так, как другие представительницы этих кругов людей. Ханчхоль думал о ней вне всяких категорий, просто как о Яшме.

Ханчхоль поймал себя на том, что провалился в мечтательное забытье, и вывел себя из этого состояния, резко тряхнув головой. Было уже почти пять часов. Надо было забежать домой и перекусить, чтобы наверстать сразу и обед, и ужин. Когда он заезжал во дворик перед хибаркой под соломенной крышей, где жила его семья, из двери навстречу ему выскочила мать, бросив шитье, которым она занималась с одной из его младших сестер. Вторую сестру отправили стирать белье в ручье. Скромный доход трех женщин составляли гроши, которые они получали от чистки и починки одежды рабочего люда. В лучшем случае им удавалось зарабатывать около половины суммы, которую приносил в дом Ханчхоль.

– Чего расселась? Скорее накрывай на стол, брат голодный, – резко приказала мать сестре, так и оставшейся сидеть по ту сторону распахнутой настежь двери. Девочка давно привыкла к нападкам матери, но в тот момент она выглядела особенно испуганной. После утренней трапезы во всем доме не осталось ни горстки ячменя. Будучи старшей дочерью, она была вынуждена постоянно стряпать блюда почти что из ничего, но даже ей не было под силу варганить чудеса из ниоткуда. Ханчхоль подал голос, прежде чем мать успела обрушиться на сестру с еще менее лицеприятными упреками:

– Матушка, не волнуйся обо мне. Я съел миску супа на постоялом дворе. А это на ужин. – И он протянул ей две воны. Морщинистое лицо матери сложилось в улыбку.

– Какой ты молодец, сынок! Мой первенец!

Мать уговаривала его остаться и отдохнуть, но он, покачав головой, снова вышел на дорогу со своей повозкой. Мать проявляла к нему заботу, которой его сестры совсем не удостаивались. Уже с 14 лет, когда отец покинул этот мир, она стала проявлять к сыну как новому главе семьи уважение и даже почтительный трепет. Самому же отпрыску было неуютно в присутствии матери, которая маниакально повторяла, что он потомок важного рода – на самом деле полузабытого в своей незначительности ответвления клана андонских Кимов[45]. Мать постоянно твердила сыну, что «если бы твой отец был жив, то нас бы обязательно взяли к себе его родичи…», и что «ты должен вернуть нашей семье доброе имя, ты должен исполнить свой долг…». Их клан продолжал жить и процветать в окрестностях богатого города Андон, однако его представители жили порознь еще со времен дедушки Ханчхоля. Маленькой семейке оставалось только влачить жалкое существование, ничем не лучшее, чем у крестьян, если не считать жесткого соблюдения формальных ритуалов и упования на то, что Ханчхоль поступит в университет, выбьется в люди и вытащит их всех из тисков горестной нищеты.

Солнце все еще сияло над домами, но тепло светила уже сменила прохлада, восходившая от земли, как это всегда бывает в приятные весенние вечера.

Следующим клиентом Ханчхоля оказался одетый с иголочки господин в очках в круглой оправе. Этот сударь всю дорогу до стадиона для игры в бейсбол, который недавно построили на улице Ыльчи[46], не отрываясь читал газету. Когда Ханчхоль доставил его по месту назначения, пассажир с отсутствующим взглядом выглянул из-за газеты, спрыгнул с повозки, покопался в карманах и заявил:

– Ох, а я даже и не думал, что у меня при себе только мелочь. Ты уж прости, брат.

Ханчхоль не успел хоть что-то сказать. Господин быстро сунул ему монетки в руку и скрылся в толпе. Ханчхоль сжал гроши в кулаке и – не без чувства отвращения – спрятал деньги в карман. Бывают же люди!

Следующие его часы прошли примерно в таком же духе. В половине одиннадцатого Яшма вышла из бокового входа в театр. Ханчхоль уже был в условленном месте. Как только он увидел ее, у него сразу отлегло от сердца. В театре первую неделю давали новую пьесу с Яшмой в главной роли, на этот раз – дочери из в прошлом состоятельного семейства, которой приходится стать куртизанкой, чтобы позаботиться об отце-инвалиде и тяжелобольном брате. В эту ночь на Яшме были бледно-голубой костюм с юбкой и туфельки на высоком каблуке. Голову ее украшала шляпка темно-синего цвета, дополненная лентой из шелкового атласа того же оттенка, что и костюм. Сжимая ремешок сумочки обеими руками, Яшма