Эмилио помедлил. Ему было тошно уже от того, что он не мог самостоятельно снять или надеть эту конструкцию и вынужден был полностью полагаться на брата Эдварда, как и в вопросах много более неприятных, однако после госпиталя редко позволял кому-то прикасаться к себе. И чтобы разрешить, требовалось преодолеть внутреннее сопротивление. Наконец он протянул к Джону свои ладони, одну за другой.

Больнее всегда становилось, когда протез снимали, когда кровь возвращалась в стиснутые и утомленные мышцы. Закрыв глаза, с напряжением на лице, Эмилио ожидал, когда боль утихнет, и потому был удивлен, когда Кандотти взял одну из его ладоней и начал массировать, чтобы привести ее в норму.

Он отодвинулся, ужасаясь тому, что кто-то может увидеть это и сказать какую-нибудь гадость. Та же самая мысль, должно быть, пришла в голову и Кандотти, поскольку он не стал возражать.

– Можно я задам вам один вопрос, Эмилио?

– Пожалуйста, Джон. Сегодня я уже ответил, должно быть, на тысячу вопросов.

– Я просто… почему они так поступили с вами? Это была пытка? На вид работа достаточно тонкая.

Сандос шумно вздохнул.

– Я и сам не вполне уверен в том, что понимаю смысл этого обряда, который назывался хаста’акала. – Положив ладони плашмя на грубую поверхность деревянного стола, как торговец – товар, он смотрел на них без явных эмоций. – Они не предполагали, что это будет пыткой для нас. Мне сказали, что жана’ата иногда делают это своим друзьям. Супаари был удивлен тем, как тяжело мы перенесли эту процедуру. Скорее всего, ладони жана’ата не содержат столько нервов, сколько наши. Они не занимаются работами, связанными с тонкой моторикой. За них это делают руна.

Ничего не сказав, Джон поежился, перестал шить и прислушался.

– Возможно, это был эстетический этюд. Может быть, длинные пальцы считаются у них прекрасными. Или же это был способ ограничить наши возможности. Нам не приходилось работать, но мы и не могли этого сделать. О нас заботились слуги. Потом. К этому времени из всех нас в живых остались только мы с Марком. Кажется, это считалось почестью. – Голос его переменился, интонация сделалась жесткой, горечь вернулась: – Только вот кому оказывалась эта почесть… скорее всего Супаари. Как знак того, что он мог держать при себе бесполезных гостей, наверно.

– Как перебинтованные ножки знатных китаянок.

– Возможно. Да, скорее всего, это было нечто вроде того. Но это убило Марка. Кровотечение у него так и не остановилось. Он… я пытался объяснить им, что раны следует перебинтовать. Он истекал кровью. – Эмилио снова посмотрел на свои руки, но вдруг отвернулся, быстро моргая.

– Вам тоже было больно, Эмилио.

– Да, мне тоже было больно. Он умер на моих руках.

Где-то вдалеке залаял пес, к нему скоро присоединился другой собачий голос. Потом женщина прикрикнула на собак, а затем мужчина обругал женщину. Сандос отвернулся, положил ноги на скамью и припал лбом к поднятым коленям.

О нет, подумал Джон, только не это.

– Эмилио? Вам плохо?

– Нет, – ответил Сандос, подняв голову. – Всего лишь обыкновенная головная боль. Думаю, что если бы мне удалось наконец как следует выспаться…

– Опять тяжелые сны?

– Дантов Ад, без всех присущих ему хохм.

Это была попытка пошутить, но никто из них даже не улыбнулся. Какое-то время оба сидели молча, погрузившись в собственные думы.

– Эмилио, – через некоторое время проговорил Джон, – вы говорили, что Марк начал есть местную еду с самого начала, в то время как вы и Энн Эдвардс исполняли функции контрольных экземпляров?

– К черту, Джон. Позвольте мне отдохнуть. – Он поднялся, желая уйти. – Спущусь на пляж, ладно?

– Нет. Подождите! Простите меня, но это может оказаться важно. Случалось ли, что вы ели, а Марк – нет? – Сандос взирал на Джона, лицо его сделалось непроницаемым. – Что, если у Марка Робишо развивалась цинга? Может быть, он умер именно поэтому? Потому что питался их пищей дольше, чем вы, или, может быть, вы получали витамин C из какой-то пищи, которой он не употреблял. Что, если кровотечение у него не остановилось именно поэтому?

– Возможно, – проговорил наконец Сандос, повернулся и, сделав несколько шагов по солнцепеку, вдруг вскрикнул, словно от боли, а потом как будто окаменел.

Джон мгновенно вскочил и вокруг стола направился к Сандосу, щурясь под прямыми солнечными лучами.

– Что с вами? Что случилось? – Сандос молчал и только громко дышал. Сердечный приступ, испуганно подумал Джон. Или случай спонтанного перелома кости, о котором их предупреждали. Внезапный перелом ребра или позвонка. – Скажите мне что-нибудь, Эмилио. Вам больно? Что произошло?

Но когда Сандос заговорил, слова его наполняла точность и ясность формулировок профессора лингвистики, объясняющего студенту непонятное место:

– Слово хаста’акала в к’сане является составным, возможно, опирающимся на основу ста’ака. Суффикс ala обозначает сходство или параллелизм. Или аппроксимацию. Префикс ха придает основе активный аспект, подобно глаголу. Ста’ака – это разновидность плюща. – Эмилио говорил ровным и размеренным тоном, глядя пред собой округлившимися и незрячими глазами. – Симпатичное такое растеньице, заползает на более высокие и крепкие растения, как наши плющи, однако снабжено плакучими ветвями, как наша ива. – Он протянул вперед руки, пальцы самым изящным образом ниспадали от запястий, подобно ветвям плакучей ивы или плюща ста’ака. – Оно что-то символизировало. Я понял это по контексту. Супаари, кажется, пытался объяснить, но он говорил слишком абстрактно. Я доверял ему и потому согласился. O Боже мой.

На глазах Джона в муках рождалось новое понимание… горькая истина.

– Я дал согласие и от лица Марка. И он умер. Я винил в его смерти Супаари, но виноват-то на самом деле был я сам. – Побледнев как плотно, содрогаясь всем телом, он смотрел на Джона, отыскивая в его глазах подтверждение казавшегося ему неизбежным вывода. Джон решительным образом отказывался следовать логике Эмилио, не желая признавать ничего, что могло бы лишь увеличить бремя вины, и так отягощавшее этого человека. Однако Сандос не знал жалости к себе: – Ну разве это не понятно, правда. Хаста’акала – это сделаться подобием ста’ака. Стать, видимо, и физически зависимым от кого-то более сильного. Он предложил нам стать хаста’акала. Он отвел меня в сад, показал мне этот плющ, но я не понял намек. Я думал, что он предлагает нам с Марком свое гостеприимство и покровительство. Я думал, что могу верить ему. Он попросил меня согласиться, и я согласился. Более того, я поблагодарил его.

– Вы просто неправильно поняли его. Эмилио, вы не могли знать…

– Мог! Я уже тогда знал все, что сейчас сказал вам. Я просто не подумал!

Джон начал протестовать, но Сандос не желал слушать его.

– И Марк умер. Христе Боже, Джон. O Господи.

– Эмилио, в этом нет вашей вины. Даже если бы вы поняли, что значит плющ, вы не могли знать, что они сделают с вашими руками, – проговорил Джон, обхватывая Эмилио за плечи, удерживая его от падения, опускаясь вместе с ним на колени. – Робишо, возможно, был уже болен. Не вы резали его руки, Эмилио. Не вы позволили ему истечь кровью.

– Ответственность лежит на мне.

– Ответственность и вина – вещи разные, – настаивал Джон.

Различие тонкое и не весьма утешительное, однако с учетом ситуации Джон Кандотти не мог сказать ничего лучшего лежавшему перед ним на земле человеку, на лице которого оставила свой тяжкий след застарелая бессонница, к которой теперь прибавилось свежее горе.

* * *

ДОЛЖНО БЫТЬ, ПЕРВЫЕ признаки кошмара достигли слуха Винченцо Джулиани во втором часу ночи через несколько дней. Отпустив Эдварда Бера на ночь, он задремал за книжкой в соседней с Сандосом комнате.

– Нам, старикам, долгого сна не требуется, – сказал он Беру. – Если вы вымотаетесь до такого же состояния, как и сам Эмилио, то ничем не сможете помочь ему.

Расположенный возле постели Сандоса бесхитростный монитор передавал звуки его сна в комнату Отца-генерала. И как молодой отец просыпается от малейшего нарушения сна младенца, Джулиани полностью проснулся в тот самый момент, когда дыхание Сандоса сделалось резким и неровным.