– Жалко, что свет у нас тут хреновый, – сказал Дон.

– Жалко, что доктор тоже хреновый, – отозвалась Харпер, нагнулась и приставила жало сверла к черепу отца Стори, в двух дюймах от правого уха, где был самый ужасный синяк.

Нажала на кнопку.

Сверло мигом сжевало тонкий слой кожи, превратив ее в склизкие овсяные хлопья. Кость задымилась и заныла под сверлом. Харпер давила медленно, постепенно. Пот заливал ей лицо, но Дон был занят, удерживая голову Тома, и нельзя было попросить его вытереть лоб. Капелька пота повисла на ресницах; когда Харпер моргнула, глаз защипало.

Кровь текла из отверстия в черепе по канавкам сверла. Харпер некстати представила, как ребенок сосет красный «кул-эйд» через забавную соломинку.

Не открывая глаз, отец Стори произнес:

– Так лучше, Харпер. Спасибо.

Потом замолк и больше не разговаривал – два месяца.

1

Из дневника Гарольда Кросса:

«18 ИЮНЯ.

ДЕВКИ В ЭТОМ ЛАГЕРЕ – КУЧКА ШАЛАВ-ЛЕСБИЯНОК. И ЕСЛИ ОНИ ВСЕ СГОРЯТ ЗАВТРА, Я ДАЖЕ НЕ ПЕРНУ ДЫМОМ.

ИЗ САН-ФРАНЦИСКО СООБЩИЛИ, ЧТО У НИХ НА БАЗЕ ПРЕЗИДИО 2500 ЖИВЫХ ЧЕЛОВЕК, У КОТОРЫХ ЧЕШУЯ, И НИКТО НЕ ГОРИТ. НАСРАТЬ. ЗАВТРА СДЕЛАЮ ОБЪЯВЛЕНИЕ В ЦЕРКВИ. КТО-ТО ДОЛЖЕН СКАЗАТЬ ЭТИМ НЕВЕЖДАМ, ЧТО НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО ХОДИТЬ НА СЛУЖБУ В СВЯТУЮ ЦЕРКОВЬ ПРЕПОДОБНЫХ ЛОБКОВЫХ ВОЛОС КЭРОЛ СТОРИ, ЧТОБЫ ВЫЖИТЬ. ЛЮБОЙ ВЫБРОС ОКСИТОЦИНА СКАЖЕТ ЧЕШУЕ, ЧТО ОНА НАШЛА НАДЕЖНОГО НОСИТЕЛЯ.

ЕСЛИ ХОТЬ ЕЩЕ РАЗ УСЛЫШУ «АНГЕЛЫ В НЕБЕСАХ» ИЛИ «СВЯТУЮ ХОЛЛИ», СРАЗУ СБЛЮЮ. СПОРЫ МОЖНО УСПОКОИТЬ, ЕСЛИ ВСЕМ ДРОЧИТЬ ВКРУГОВУЮ. ВСЯ ОБЩИНА В КРУЖОК, МИЛАЯ РУЧКА КЭРОЛ ПРЯМО НА МОЕМ СТВОЛЕ. ЕЕ ПАПА МОЖЕТ УБЛАЖАТЬ ЕЕ, ПОКА ОНА УБЛАЖАЕТ МЕНЯ – ИМЕННО ЭТОГО ЕЙ НА САМОМ ДЕЛЕ И НЕ ХВАТАЕТ.

ЗА НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ НЕ НАПИСАЛ НИ ОДНОГО СТИХА. НЕНАВИЖУ ЭТО МЕСТО».

2

Харпер прочитала одну страницу в блокноте Гарольда наугад, пролистнула еще несколько. Рисунки сисек и писек, надписи жирными буквами – «ШЛЮХИ ТВАРИ СУКИ ШАЛАВЫ». Харпер не встречалась с ним, но вполне могла понять, каким человеком был Гарольд Кросс. Сборник стихов мистера Кросса, наверное, прекрасно смотрелся бы на одной полке с «Плугом разрушения».

Харпер вернулась к записи от 18 июня и уперлась взглядом в предложение: «ЛЮБОЙ ВЫБРОС ОКСИТОЦИНА СКАЖЕТ ЧЕШУЕ, ЧТО ОНА НАШЛА НАДЕЖНОГО НОСИТЕЛЯ». Захлопнув дневник, она шлепнула им по бедру и убрала в ящик… а потом достала снова.

Подвесной потолок состоял из белых плит прессованных опилок. Пришлось встать на стул, чтобы достать до него. Харпер сдвинула одну плиту и запихнула в щель блокнот. Этот тайник, конечно, похуже анатомической модели головы, но пока сойдет.

Она и сама не знала, от кого прячет блокнот. Наверное, решила, что сам Гарольд неспроста прятал его – а значит, кто-то хочет наложить на дневник лапу, если сумеет.

Ставя стул на место, Харпер заметила кровь на костяшках пальцев правой руки. Кровь Тома Стори. Харпер смыла ее ледяной водой, наблюдая, как розовые струйки убегают в сток, раскрашивая раковину веселыми полосками рождественских карамельных тростей.

Отец Стори лежал на спине; верхнюю часть головы укутывал чистый белый бинт. Через пыльные окна наверху лились молочные солнечные лучи. Дневной свет казался изможденным, как и сам отец Стори. Однако простыня была подтянута к подбородку, а не закрывала лицо. Отец Стори пережил ночь. И это вовсе не мелкая победа.

Харпер ослабела от усталости, но ребенок не позволял ей спать. Ребенок был голоден. И хотел он большую миску теплой манной каши с маслом и кленовым сиропом. Сначала есть, потом спать.

Шагая над снегом по качающимся сосновым доскам, по колено в тумане, Харпер старалась припомнить, что ей известно про окситоцин. Его называют «гормон объятий» – он вырабатывается, когда мать держит дитя на руках, – вырабатывается и у матери, и у ребенка. Харпер вспомнила, как ползла в задымленной водопропускной трубе и пела ребенку, которого еще не видела; и как успокоилась чешуя.

Мозг выдает дозу окситоцина, когда тебя обнимают, когда тебе аплодируют, когда поешь в гармонии с кем-то и поешь хорошо. Больше всего окситоцина производится при активном общении. Можно получить дозу и от поста в Твиттере или Фейсбуке. Когда множество людей делают перепост твоего высказывания или лайкают фото, они включают новый выброс окситоцина. Так почему не назвать его «гормон социальных сетей»? Звучит лучше, чем «гормон объятий», потому что… потому что…

Харпер никак не удавалось вспомнить. Было еще что-то про окситоцин, что-то важное, но читала она об этом слишком давно. И все же почему-то, когда она закрыла глаза, воображение нарисовало солдат в форме для пустынной местности и сапогах, с винтовками М-16. Почему? Почему окситоцин заставил ее вспомнить кресты, горящие ночью в Миссисипи?

Кафетерий был заперт снаружи, окна заколочены листами фанеры. Как будто он давно закрыт на зиму. Впрочем, Харпер достаточно наработалась на кухне, чтобы знать, где припрятан ключ, – на гвоздике под ступеньками.

Она вошла в пыльный полумрак. Перевернутые стулья и скамейки стояли на столах. В темной кухне все было убрано.

В духовке Харпер нашла поднос с бисквитами, накрытый целлофаном. В шкафу она взяла бочонок арахисового масла, пошла на другой конец зала за ножом для масла – и чуть не провалилась в люк подвала. Косая деревянная лестница сбегала в темноту, пахнущую землей и крысами.

Харпер нахмурилась, услышав снизу ругань и глухой удар, как будто уронили мешок муки. Застонал мужчина. Харпер зажала полбисквита в зубах и начала спускаться.

Подвал был опоясан стальными стеллажами, на которых стояли пластиковые бутылки растительного масла и лежали мешки с мукой. Дверь, ведущая из подвала в большую холодильную камеру, была приоткрыта, и изнутри пробивался свет. «Эй!» – хотела позвать Харпер, но получился лишь невнятный хрип – из-за сухого бисквита, которым был набит ее рот. Харпер подкралась к массивной двери и сунула голову внутрь.

Заключенные стояли на цыпочках у дальней стены. Они были скованы одними наручниками; цепь, перекинутая через трубу примерно в семи футах от пола, вынуждала обоих стоять с поднятой рукой – они напоминали учеников, пытающихся привлечь внимание учителя.

Одного из заключенных Харпер уже встречала – большой человек со странно желтыми глазами, – но второго увидела впервые. Ему могло быть лет тридцать, а могло и пятьдесят – стройный и неуклюжий, с высоким лбом, заставляющим вспомнить чудовище Франкенштейна, и шапочкой коротко стриженных черных волос с седыми нитками. Оба были в шерстяных носках и комбинезонах цвета школьного автобуса.

Мужчина, с которым Харпер познакомилась прошлой ночью, улыбнулся, обнажив розовые зубы. Из разбитой верхней губы все еще сочилась кровь. В комнате вовсю воняло тухлым мясом. Засохшие пятна крови темнели на бетонном полу под ржавыми цепями, на которых когда-то висели говяжьи туши.