тему шмоток никак не минуем. Сами знаете, круто скособочивало мозгу́ юных, впрочем, и не очень юных, бунтарей. Начались у меня приводы в ментовку, драки с дружинниками, едва не угодил под суд за тунеядство, пришлось приткнуться в сторожа. Отец мрачно и уныло, бедняга, поглядывал на меня, обросшего ниже плеч, в наколках и с крестом под кило на вечно грязной шее, в клёшах или в потёртых и порванных джинсах, фланирующего по улицам летом босиком. Перестал со мной разговаривать. Сказал однажды, и едва шевелились его позеленевшие губы: «Денег, малохольный придурок, больше ни гроша ломаного не получишь. Точка! Пшёл вон с моих глаз!» – «Яволь!» – ответил я и вскинул в приветствии руку. Отец на меня с кулаками – я успел шмыгнуть за дверь. Получилось не по его воле: сердобольная и любящая моя мама тишком снабжала своего сбрендившего сынка: и мани, и шмотки, и наилучшая жратва, – всего водилось у меня до отвала. И я, сытый, самоуверенный, при капиталах, отчебучивал по жизни так, что будь здоров, Иван Петров! Кабаки, девки, фарцовка, тусовка, наркота, травка, менты, потасовки, – эх, несло меня точно бы Чичикова птицей тройкой! Первым не выдержал отец: переживал страшно и – сердцем надорвался. После третьего инфаркта и недели не протянул, – умер, прямо в цеху перед чертежами, чего-то растолковывал бригадирам и мастерам. Мать крепилась, говорила, но не смотрела в мои глаза, а в землю или вдаль: «Ты, Серёженька, одна теперь у меня зацепочка в этой жизни». Она не была жадной, не возгордилась, не разбаловалась на своём бешеном блате, от доступа к каким угодно дефицитам и благам, от красивой, считается, жизни. Без отца одним духом угасла, ушла вслед за ним, и полгода не минуло.

Помолчал, глубоко вдохнул:

– Они, знаете что, братцы, душами ещё в молодости срослись. И как прожили столь несправедливо коротко отмеренную им судьбу! В радовании друг другом, и была настоящая красота их жизни. Песню друг для друга пропели, а не то что бы просто переваливались, как многие, из одного дня в другой. Жили, жили!

Глава 48

Дыхание Сергея вздрогнуло и оборвалось. Он, покачивая головой и тесня губы, молчал. Афанасию Ильичу показалось, что Сергей едва сдерживал слёзы.

– Когда ржать-то, Лысый? – тускло и глухо, едва разжав зубы, спросил Пётр и начал суетливо обшаривать свои карманы в поисках папирос, но их не было. – Обещал ржач – давай выполняй, не напрягай душу, а то отдубасим.

Неожиданно сплюнул, примолвил, всё не раздвигая полно зубы:

– Хреновастый ты затейник: в груди свело и опаршивело от твоего рассказа. Эх, курнуть бы, замутить да заморочить дымом душу свою окаянную.

– Сам, Петруня, думал, что жизнь моя только лишь смешная, ржачная. И я ведь искренно хотел повеселить вас, дать роздыху, как в цирке. А чего и зачем, скажите, такое и этакое полилось из меня, ёшкин кот. Казалось, какая-то неведомая сила во мне внушала моей подпорченной дурной жизнью мозге́: говори, падла, так, а не так, не так, как хочет твоё поганое нутро! Почти что каюсь… поневоле! Чую, находимся мы на непростой земле – наверное, намоленной, обласканной трудами и заботами настоящими людьми. А потому – ожившая она, живая, чувствует и слышит нас, понимает. И зовётся, подумайте-ка, она толково и славно – Единкой. Не встречал такого слова ни в жизни, ни в книгах.

«Ага, и ты учуял главное и нужное всем нам, кем бы мы ни были!» – обрадовался Афанасий Ильич.

Хотелось и сказать об этом, поговорить, но промолчал: не выглядеть бы наивным и смешным.

Неожиданно Михусь всхлипнул и сразу уткнулся лицом, положенным на локоть, в эту уже изрядно запылённую, с горклой травой землю.

– И ты, мой юный друг, не смеёшься? Чего нюни распустил? А ещё мужик!

– Отца и мать твоих жалко. Если б у меня…

Но замолчал парень, крепче ужался лицом к траве.

– Хм, у тебя, у меня, видишь ли! Радуйся, что не повинен ни перед папкой, ни перед мамкой в их страданиях за тебя, придурка лагерного. Ну, продолжать, мужики, что ли, калякать да… каяться?

– Валяй, – отозвался Пётр. – Да всё же не забудь посмешить: развей тоску.

– Лады. Значит, схоронил маму, царствие ей небесное. И остался я, мужики, один, совсем один. Но в шикарной квартире, с кучами шмотья и рухляди импортной, с дачей нехилой, с двумя тачками, и одна из них мечта идиота – чёрная «Волга». Хозяином и барином зажил. Честно скажу: не долго горевал – свобода круто и бесповоротно одурманила. И завихнуло мою мозгу, как шапку, набекрень, сердце выворотило наизнанку. Понёсся я по жизни уже галопом, но в одну сторону, в самую на то время желанную и, в моём понимании, правильную, – к Америке. И если не физически – кто меня, такого неблагонадёжного, хиппового типа с придурью, туда отпустил бы! – то душой всецело я жил там, в Штатах. Жил в обворожившем меня из далёкого далека воздухе свободы и блеска, искренности и непринуждённости, улыбок и брутальности, прожаренных солнцем отважных ковбоев и красоток под ангельскую куколку Барби, вестернов и детективов, гангстеров и шерифов, нежной, неподдельной романтики Джека Лондона и притягательного, честного цинизма Чарльза Буковски, к тому же пьяницы и развратника, – это, Петруня и Михусь, если не знаете, писатели такие. К воздуху свободы и блеска можно также записать кока-колу и кокаин, невероятной высоты и изящества небоскрёбы и шикарные поместья, Нью-Йорк и Лос-Анджелес, «боинги» и «роллс-ройсы», кинозвёзд и шоуменов, Бродвей и Голливуд, дерзкие полёты на Луну и великого астронома Эдвина Хаббла, открывшего человечеству, что Вселенная состоит из миллиардов галактик, а не из одной, нашей, по имени Млечный Путь.

Сергей поднял голову к небу:

– Смотрите, как ярко он сейчас светит. Словно бы говорит нам: если что, я подсвечу вам, люди, со мной не заплутаете.

– Или подпалю, – буркнул Пётр, притворно, но слегка зевнув.

Сергей пристально и строго посмотрел на Петра.

Возможно, вспыхнула бы очередная перепалка, однако Афанасий Ильич, прикашлянув в кулак, веско сказал:

– Продолжай, Сергей. Нам надо бы поскорее закончить перекур, кажется, все уже отдохнули, и помочь парню с девушкой.

– Верно! Понимаю: краткость – сестра таланта. Что ж, не надо мне перечислять и щеголять словечками, именами, своим умом и начитанностью, потому что Америка – это целая другая планета. О ней до бесконечности можно говорить, там другая жизнь, другие люди. Союз, Россию, не буду скрывать, презирал и даже ненавидел: лезла здесь на глаза отовсюду только лишь серость. А где серость, там и занудство, и