конечно. На какой-то зашибенной, глянцевой картинке из американского журнала однажды увидел колоритного, писаного хиппаря с мощной бородой и длиннющими кучерявыми волосами, с белым, в иероглифах хайратником вокруг головы, – такая ленточка, оберег, чтобы, считается, крышу бесповоротно не снесло. А иероглифы, чтобы все встречные-поперечные думали – ты умнее их. Обличьем хиппарь хотя косил ни больше ни меньше на иконного Христа, однако на оголённой волосатой и обвешанной мясистыми мышцами груди крупняком выставлялись напоказ наколки. Помнится, нагая баба была, американская шустряга мышь Микки-Маус, качан, ствол, кукурузы… но, понимаете, в виде главной мужской стволины. Торчала к какому-то бесу надпись «Coca-Cola», и ещё всякой хренотени понаколото было. До пупа свисала толстая золотая цепь с громоздким и чёрным, точно кувалда, крестом. Во рту, немного, но явно брезгливо скошенном, блестела бриллиантом типа фикса. Короче, перед вами расхристанный Христос, если, конечно, можно так выразиться. Впрочем, зачем извинительный тон: в безбожной стране живём. Я восторжен, да что там – я обалдел: дас ист фантастиш! Какая крутая экзотика, какой сверхчеловечий образ! И до чего же можно легко преобразиться, хотя бы внешне стать другим. Я часами, изо дня в день глазами уписывал, пожирал картину: надо же, чего может забабахать человек, переворотить святое в мерзость и ею, считай, плеваться в людей. Мою душу ломало и жгло: я тоже хотел чем-нибудь таким и этаким плюнуть в людей. В людишек. В совков бессловесных. В быдло покорное. Выразить им своё презрение. Что ж, возжелал, возжаждал – на́ тебе, получи. Самого себя возжеланного. Через годик или меньше я заделался списком того чувака, стал другим, не таким, как все. Тоже повязывал на лбу хайратник с иероглифами, и исключительно белоснежные ленты. Что вот, мол, какой я чистый, светлый, безгрешный. Ну и тэдэ и тэпэ. Мой живописный видок так и заявлял: эй, вы там, можете считать меня своим господином, а ещё лучше – святым. Лента тем более чудилась, говорили мне, сияющим венцом, короной, едва не нимбом. Ещё говорили, что выглядел я, точно бы с иконы снизошёл. Клёво: снизошёл. О, богатый и щедрый русский язык! Понятно, соскучился торчать там, да и в одной окаменевшей позе посиди-ка. И вот милостиво снизошёл к вам, людишки! Спорхнул в реальную жизнь – и-и, эх! Давай уже с какими-то особенными вывертами бродить и куролесить по белу свету. В ту пору во мне окончательно развалилась тормозная система, а поломанная коробка передач могла обеспечить только самую высокую скорость. Меня попёрло вразнос, кураж уже блевотиной изрыгался. У американского чувака на груди крест висел, а у меня, тоже на толстой золотой цепи, – звезда из зеркально отшлифованной стали сияла. А, каково: Христос со звездой? Пьянствовал я без просыпу, скандальничал, бузил, нёс в спорах всякую чепуху, тарабарщину. То и дело попадал то на пятнадцать суток, то в вытрезвитель, то на товарищеский суд. Штрафами и взысканиями разного калибра был обвешан, как медалями. Но главное вот что, мужики: девушка одна… Людмила… Люся… Славная, добрая девушка, умница, скромница, сказала мне как-то раз, что беременна от меня. Я же рыгнул ей в ответ: пошла вон. Тут же на её глазах давай другую мять и тискать. Убежала моя простушка Люся в слезах. А я, святой… чёрт… Да, верно: чёрт!.. Уже угруз по самую маковку в дурман своей спеси, самомнения, хамства. Чего только не вытворял. И вспомнить противно, не то что стыдно. Стал я самым отвязным и самым хипповым, и возле меня сутками тёрлись компашки из таких же хиппарей и обалдуев. Я для них стал Саваофом, хотя и винищем, и куревом от меня едва ли не смердело. Впрочем, если не самим богом стал для них, то живой иконой, идолом – точняк. Сказали бы им: молитесь на него, на Христа со звездой, – молились бы и даже расшибали бы лбы об пол или оземь. Видел: хотят мои почитатели, а точнее, прихвостни, верить, что я какой-то такой особенный, что, может быть, даже и на самом деле не святой ли. Да и не удивительно: человек, будь то он в детстве или уже в старости, всю свою жизнь хочет верить во что-нибудь. То есть обманываться. Верит в других, более умных и решительных, чем он, людей. Верит и в божество, и в сверхъестественную чертовщину, и в капитализм, и в коммунизм. Верит и в Гришку Распутина, и в царя-батюшку. Верит и в изувера и маньяка Сталина, и в добродушного мужичка Лёньку Брежнева заодно. Но, бывает часто, неважно, в кого и во что верить, а так выходит, что каждому чего-нибудь этакое своё подай для веры. А значит, для надежды и спокойной, а точнее, безопасной и сытой, жизни. Так я думаю. Может быть, ошибаюсь. Моим почитателям я глянулся, по-видимому, потому, что мои замашки и внешность ого-гошно какими были. И они пошли толпой за мной, поверили в меня. Зримо выявилось что-то в моём облике от образов с икон, от намалёванной на них святости, духовности, нездешности, что ли. Длинные волосья на моей башке по вискам ниже плеч лежали этакими трепетными и сверкающими крыльями. Вот-вот взмахнуть могли, расплескаться искрами и блеском, – и мне полететь над людьми, к небесам. Или же прямиком в Америку, любимую и боготворимую, всё одно что, думал я, в рай попасть. Когда смотрел на себя в зеркало, а, скажу не таясь, любил баба бабой повертеться перед ним, так вот когда смотрел, то видел – в обрамлении крыльев горели мои ярко, если не яростно и исступленно, чёрные и, я думаю, страшные по-дьяволячьи глаза. Да вы сами видите: глаза мои, особенно их низовой, следящий взгляд, – не подарочек. Я порой и сам их, можно сказать, побаиваюсь: всверливаются в тебя. Помнится, ещё в юности, перед морфлотом, когда я уже начал выписывать по жизни, но пока ещё робковатые крендельки, мама, измотанная и отчаявшаяся из-за меня, однажды пристально заглянула в мои глаза, задумчиво чему-то покачала головой и неожиданно сказала: «Кажется, что в пропасть посмотрела, такие глаза у тебя, Серёженька, глубокие. Они – без дна. Черно-черно в них. Даже жутковато стало». «Выходит, как говорится, ни дна ни покрышки мне не будет от судьбы, мама», – мрачно засмеялся я и зачем-то давай изображать бодрячка, однако в груди ёкало и поджималось. Мама испугалась моих слов, стала отмахиваться, выглядело, будто бы на неё напала и атаковала какая-то невидимая и злая сила. «Не натворил бы ты чего-нибудь непоправимого, сынок, – тихонько сказала она, и думаю, что боялась своих слов. – Сдерживай порывы и