потемневший до цвета охры чай в пиалу.

— И я приехал в Бабали... — печальным эхом отозвался Борис.

— И началась история номер два, так?

— К сожалению, еще более печальная. — Князев потер залысину, сморщился. — Меня больно поразила обстановочка, в какой он здесь жил. Сама атмосфера. Конечно, он был человек замкнутый, угрюмый. И по возрасту им не подходил... Но так люто ненавидеть его, ей-богу, было не за что. А его ненавидели все... Даже Сапар...

Он бросил внимательный взгляд на Жудягина и продолжал:

— Когда я ехал сюда, то думал: не подработать ли и мне в Каракумах? Из института ушел, специальности нет. Заработать бы на машину — и домой. Но присмотрелся я к здешним товарищам и аж содрогнулся. Одичали от одиночества, от этого беспросветного однообразия, от скуки... И, извините, без баб. Я целый вечер уговаривал Вадима Петровича поскорей сматывать отсюда удочки, да он не согласился. Знаете, когда он от меня узнал, что напрасно в песках себя схоронил, ему все безразлично стало... Да‑а...

— За что они его так не любили?

— Да всяк за свое. Этот патлатый Раскольников — за прямоту. Вадим Петрович резал ему в глаза все, что о нем думал. Правду не скрывал.

— Почему же Раскольников?

— Вспомните Достоевского, товарищ капитан. — Князев хмыкнул. — Юра Огурчинский себя считает яркой индивидуальностью, он на все готов, чтоб другие признали его личностью. Для него главное — самоутверждение. Комплекс неполноценности его сожрал. А начальник — солью на рану.

— Хорошо, предположим. А девушка? Айна?

— Она боялась за шустрика своего. Знаете... — Борис поколебался. Похоже, ему не совсем было удобно говорить, но он все-таки заставил себя: — Знаете, на что она решилась, когда ее муж меня провожать отправился? Дать начальнику взятку натурой, собой то есть. Сговорились с ним ночью встретиться на кыре... Я случайно узнал — ахнул. Только представьте себе, как должна она была после этого всего ненавидеть Михальникова!

— И вы сказали Шамаре об их рандеву?

— Сказал. Уже на вокзале. Не сказать было бы предательством.

— Верно, — кивнул Жудягин. — А пораньше сказать, так кто бы вас тогда отвез к поезду, правда?

Князев отвел глаза.

— Не слишком, конечно... — промямлил он. — Но и вы меня поймите, Антон Петрович. Не мог я здесь оставаться, не мог! И не только потому, что почувствовал себя плохо. Невыносимо было морально. Я не удивился, когда узнал... Тут, конечно, у Шамары была не только ревность. Михальников мешал ему, он...

— Вы уверены, что с ним расправился Шамара? — перебил Антон.

— Не знаю. — Борис нахмурился и опустил голову. — Но мог... Как мог любой... из этих.

— Еще поговорим, — бросил Жудягин Борису через плечо и вышел. Свет больно резанул глаза, заставил зажмуриться.

Бельченко сидел на лавочке под навесом. Ему было жарко — рубашку расстегнул почти до пояса, рукава закатал.

— Лейтенант, — негромко обратился к нему Антон, подсаживаясь. — Вспомните, за чаем у вас не было ни с кем разговоров о деле... Ну, короче, об убийстве?

— Что вы, товарищ капитан! — Бельченко, похоже, обиделся. — Ни словечка! Я не допустил бы, если бы кто начал. Службу, как-никак, знаю.

— Это и хорошо. — Антон встал, потянулся.

— Товарищ капитан! — Голова и плечи Кадыра Кульджанова торчали из окна радиорубки. — Вас товарищ следователь просит! Товарищ Ларина зовет!

«Итак, будь готов, Антон, к бабьим фокусам», — мысленно сказал себе Жудягин и, поправив очки, побрел к домику.

4

— Невероятная духота, — подняв на него спокойные глаза, пожаловалась Римма Николаевна. — И окна настежь, и к вечеру будто бы идет, а невыносимо...

Щеки молодой женщины густо розовели, ко лбу прилипла светлая челка, придававшая тонкому лицу несколько легкомысленный вид. «Сколько ей, интересно? Лет двадцать восемь? — прикинул Антон. — То есть работает от силы лет пять-шесть, значит. Наука еще в памяти крепка. И наверняка — приезжая».

— Через два часа, не раньше, станет прохладней, — отозвался он вежливо и снова подумал: точно, не в Средней Азии родилась. Кожа совсем свежая, не подсушенная солнцем, как у местных русских.

На столе перед Лариной аккуратной стопкой были сложены его протоколы. Рядом — стопка протоколов Текебая. Хвостики закладок сказали Антону, что следователь уже просмотрела бумаги.

— Антон Петрович, вы только не обижайтесь на меня... — Голос Риммы Николаевны был сверхъестественно ровным. — Я бегло изучила дело, повторяю — бегло, и, откровенно скажу, не пришла в восторг от предварительного следствия. У каждого, разумеется, свой стиль, но... Вы отнеслись к этому делу, как мне показалось, не то чтобы неряшливо, а как-то... — она закусила нижнюю губу, подбирая слово, — по-домашнему, что ли...

«Все-таки даже неприятное следует говорить более эмоционально, — подумал Антон. — Хоть бы возмутилась. А то ведь — говорящий робот...».

— Возможно, возможно, — вслух произнес он. — Тогда уж давайте поконкретней... В смысле замечаний.

— Да, пожалуйста. Начнем с осмотров места происшествия. Хорошо, если бы вы смогли устно уточнить протокольные неясности...

Минут сорок они голова к голове вчитывались в листки, исписанные крупным почерком Чарыева и стелющейся, неровной скорописью Жудягина. Придирок у Лариной была тьма, и формально она оказывалась права в девяти случаях из десяти. Однако ее педантичность попахивала эрудицией зубрилы-отличника, знающего, как надо. На многое, что Ларина считала упущением, Антон во время следственных действий шел сознательно. Опыт, считал он, учит отделять шелуху от ядра, важное от ненужного, но спорить желания не было: хладнокровно, насколько мог, пояснял, добавлял, уточнял. Римма Николаевна делала свои пометки в большом блокноте, записывая то, что представлялось ей наиболее существенным. Четверть часа ушло у них на уточнение некоторых деталей запланированного на завтра следственного эксперимента на кыре и повторного изучения следов. Но для более конкретного разговора следовало дождаться возвращения инспектора Чарыева.

Наконец они покончили с протоколами, и Ларина, придавив стопку узкой ладонью, сказала, все с тем же спокойным интересом глядя в глаза Антону:

— Знаете, я не хочу, Антон Петрович, именно сейчас выслушивать ваше мнение о происшедшем. Не хочется