хозяин помешкал, словно чем-то смущенный, но потом медленно стянул с себя перчатки, широкополую шляпу, плащ и театрально застыл, с головы до ног облаченный в костюм времен короля Георга – парик, кружева, бриджи, шелковые чулки и туфли с пряжками, которых я раньше не заметил. Не спеша опустившись в кресло с гнутой спинкой, он принялся внимательно меня разглядывать.

Без шляпы он показался мне очень старым, хотя прежде это не так бросалось в глаза, и я подумал, уж не стала ли причиной моего смятения не осознанная мною печать его уникального долгожития. Когда он наконец заговорил, его тихий, как будто пустой, тщательно смодулированный голос то и дело начинал дрожать, а я время от времени испытывал большие трудности в понимании его речей, в которые вслушивался с изумлением и почти нескрываемым страхом, возраставшими с каждым мгновением.

– Сэр, вы видите перед собой, – заявил мой хозяин, – человека с эксцентричными привычками, которому нет нужды извиняться за свой костюм перед гостем с вашим умом и вашими наклонностями. Подвергая сомнению лучшие времена, я не решился их принять, даже их платье и привычки, что не может никого обидеть, если не вести себя бесцеремонно. Мне очень повезло сохранить за собой городское гнездо моих предков, хотя бы поглощенное двумя городами, сначала Гринвичем, который начал строиться тут после 1800 года, а потом Нью-Йорком, соединившимся с ним около 1835 года. У моей семьи было много причин держаться за свой дом, и я остался верен моим обязательствам перед предками. Сквайр, которому дом достался в 1768 году, изучал кое-какие искусства и сделал кое-какие открытия, связанные именно с этим местом и требующие строгого присмотра. Некоторые любопытные вещи я намерен показать вам, однако буду требовать от вас соблюдения тайны. Надеюсь, меня не подвело мое знание людей и я не ошибся в вашем стремлении узнать нечто новое и в вашем умении молчать.

Он помедлил, и я кивнул ему. Я уже говорил, что боялся, и все же для моей души не было ничего ужаснее, чем реальная дневная жизнь Нью-Йорка. Будь этот человек безвредным чудаком или владетелем опасной тайны, я все равно последовал бы за ним, желая удовлетворить мою жажду чуда, что бы он ни пожелал мне предложить. Я слушал его.

– Этот… мой предок, – тихо продолжал он, – приобрел некоторые совершенно замечательные качества человеческой воли, такие качества, о которых почти никто не подозревает, но которые имеют власть над поступками не только любого человека, но и над всеми силами и материями Природы, над элементами и пространствами, выходящими за границы Природы. Позволю себе сказать, что он пренебрег святостью пространства и времени и довольно странным образом использовал обычаи краснокожих индейцев, которые когда-то жили на этом самом месте. Индейцы разгневались, увидев, как здесь все застроили, и настойчиво потребовали, чтобы их пускали сюда в полнолуние. Много лет они каждый месяц, если могли, перелезали через стену и творили свои обряды. В ’68 году новый хозяин застал их за этим как-то ночью и, замерев, долго наблюдал за ними. Потом он заключил с индейцами договор. Он отдавал им свободные земли взамен их знаний, которые они частично получили от своих краснокожих предков, а частично от старого голландца времен Генеральных штатов. Оторвать бы ему голову, ибо, боюсь, он сыграл с ними жестокую шутку, не знаю уж, нарочно или не нарочно, но через неделю после того, как он узнал тайну индейцев, он стал единственным человеком на всей земле, который ее знал. Вы, сэр, первый, кому надлежит узнать ее, и будь я проклят, если рисковал напрасно, суясь в… а вас еще не проняло от головы до пяток?

Я и впрямь содрогнулся, услышав совсем другую речь, а он продолжал:

– Знайте же, сэр, что тот… сквайр… получил от индейских ублюдков лишь малую часть того, что мог бы иметь. Он не впустую просиживал штаны в Оксфорде и не зря вел разговоры со старым аптекарем и астрологом в Париже. В конце концов он уразумел, что весь мир не более чем дым нашего разума. Дураку он нипочем, а умный вдыхает и выдыхает его, как настоящий вирджинский табак. Если мы чего-то хотим, мы это получаем, если не хотим – выдуваем прочь. Не скажу, что все оно в точности так есть, но этого хватает, чтобы время от времени устраивать веселенькие представления. Уверяю вас, вы получите больше, чем можете вообразить, так что перестаньте бояться, и я вам покажу кое-что… Идите к окну и стойте тихо.

Мой хозяин за руку подвел меня к одному из двух окошек на длинной стене зловонной комнаты, и мне стало холодно, едва он коснулся меня своими голыми пальцами. Его сухая и твердая кожа была ледяной, и я чуть не отшатнулся от него. Но вновь мне пришло в голову, как пуста и страшна реальная жизнь, поэтому я собрал в кулак все свое мужество, собираясь следовать за ним куда угодно. Подойдя к окну, он раздвинул желтые шелковые занавески и приказал смотреть прямо перед собой. Поначалу я ничего не увидел, кроме мириад крошечных пляшущих огоньков вдали. Потом, словно подчиняясь незаметному движению руки моего хозяина, передо мной разгорелся пожар, и я стал смотреть на море пышной зелени – чистой зелени, а не на море крыш, которое ожидал увидеть. Справа зловеще сверкал Гудзон, а вдалеке прямо передо мной нездоровым сиянием исходило большое соляное болото, все в созвездиях беспокойных светляков. Когда видение погасло, зловещая улыбка появилась на восковом лице старого некроманта.

– Это было до меня… до нового сквайра. Давайте попробуем еще раз.

Я совсем ослабел, был даже слабее, чем после встреч с проклятым современным городом.

– Бог ты мой! – прошептал я. – И ты можешь это в любое время?

Он кивнул и показал черные корешки когда-то желтых клыков, а когда я ухватился за занавеску, чтобы не упасть, он поддержал меня своим ужасным ледяным прикосновением, после чего опять показал на окно.

Вновь показались огоньки… Но на сей раз вид из окна не был мне совсем незнаком. Это был Гринвич, обыкновенный Гринвич, каким он должен был быть, со своими крышами, домами и прелестными зелеными лужайками. Вдалеке все так же светилось болото, а еще дальше я увидел шпили того, чем тогда был Нью-Йорк. Церковь Святой Троицы, собор Святого Павла и Кирпичная церковь доминировали над своими братьями и сестрами, а над всем этим витал слабый запах костра. Я тяжело дышал, но не столько из-за увиденного, сколько из-за того, что подсказывало мне мое воображение.

– Ты можешь… ты смеешь… еще дальше? – спросил я со страхом, и мне показалось, что он тоже испугался на мгновение, но тотчас зловещая усмешка растянула его губы:

– Дальше? От того, что я видел, не стать бы тебе дурацким булыжником! Назад, назад… вперед! Вперед… Смотри, как бы тебе не пожалеть!

Я почти не слышал его, когда он вновь шевельнул рукой и небо засверкало еще ярче, чем раньше. Целых три секунды я смотрел на демоническое зрелище, и в эти секунды я видел пространства, которые потом стали мучить меня в моих снах. Я видел небеса, населенные странными летающими существами, а внизу адский черный город с гигантскими каменными террасами, с воздвигнутыми на них богопротивными пирамидами, по-дикарски взмывающими к луне, со множеством дьявольских огней, горевших в бесчисленных окнах. Я увидел кишащих на воздушных галереях желтых косоглазых жителей города в отвратительных оранжевых и красных одеяниях, плясавших как сумасшедшие под грохот разгоряченных литавр, непристойный стук кастаньет и маниакальный стон труб, который то бесконечно возвышается, то неожиданно падает, как волны нечестивого асфальтового океана.

Я это видел и слышал мысленным слухом дьявольскую какофонию. Это было шумное воплощение того ужаса, который город-труп когда-либо пробуждал в моей душе, и, забыв о приказе молчать, я кричал, и кричал, и кричал, дав волю своим нервам, так что стены шатались вокруг меня.

Когда огонь погас, я увидел, что мой хозяин тоже