множество разрозненных сведений о движении, приобретавшем все более угрожающие черты. Новоприбывшие действительно были курдами, но изъяснялись на загадочном диалекте, неизвестном современным филологам. Те из них, кто был чем-то занят, большей частью работали грузчиками в порту или торговали с лотков на улице, хотя их можно было заметить прислуживающими в греческих ресторанах или продающими газеты в киосках. Однако большинство из них, не имевшее никаких источников дохода, безусловно занималось противозаконной деятельностью, и контрабанда с бутлегерством были самыми невинными из преступлений. В город их привозили на пароходах, в основном на фрахтовых судах, и скрытно, безлунными ночами, переправляли на шлюпках к определенному причалу, а затем по укромному каналу к потайному подземному водоему, расположенному под одним из домов. Мэлоун не смог найти ни причал, ни канал, ни этот дом, так как показания допрашиваемых были весьма путаными, а их точная расшифровка лежала за пределами возможностей даже самых искусных переводчиков; также он не добился от них внятного объяснения причины, по которой их систематически ввозят сюда. Они избегали говорить, откуда именно прибыли, и постоянно были настороже, не выдавая посредников, что разыскали их и сопровождали в пути. Более того, едва заслышав вопрос о том, зачем они здесь, они испытывали приступ острого ужаса. Уголовники иных кровей были столь же немногословны, и все, что удалось выяснить, – какое-то божество или великий жрец пообещали им неслыханные силы, невиданную славу и власть в чужой земле.

И новоприбывшие, и закоренелые преступники регулярно посещали тщательно охраняемые ночные сборища Сайдема, и вскоре полицейские узнали, что прежний отшельник снимал и другие квартиры, где размещались те из гостей, что знали пароль; в итоге он полностью заселил ими три дома, дав прибежище множеству своих сообщников. Теперь он все меньше времени проводил дома во Флэтбуше и появлялся там, только чтобы забирать некоторые книги, а затем возвращать их; вид его и повадки теперь стали совершенно отталкивающими. Мэлоун дважды пытался побеседовать с ним, но оба раза получил грубый отказ. Тот утверждал, что ничего не знает ни о тайных заговорах, ни о каких-либо обществах и не представляет, как здесь оказались эти курды и что им было нужно. Он всего-то желал спокойно изучать фольклор иммигрантов, поселившихся в этом районе, и не понимал, по какому праву полиция вмешивается в его дела. Мэлоун упомянул, что с восхищением прочел старую брошюру Сайдема о Каббале и других преданиях, но старик смягчился лишь на мгновение. Он подозревал, что его гость что-то вынюхивает, и категорически отказался продолжать разговор; в конце концов сам Мэлоун с отвращением отступился от него, обратив свои поиски к иным источникам информации.

Мы никогда не узнаем, что Мэлоун сумел бы вытащить на свет божий, если бы мог вести это дело непрерывно. Фактически благодаря какому-то глупому разногласию меж федеральным бюро и городскими властями расследование на несколько месяцев остановилось, а детективу была поручена иная работа. Но он нисколько не утратил былой интерес к старому делу и поразился внезапной перемене, произошедшей с Робертом Сайдемом. В то же время, когда волна похищений и исчезновений захлестнула Нью-Йорк, опустившийся ученый преобразился самым поразительным образом, противоречившим здравому смыслу. Однажды его увидели у здания муниципалитета гладко выбритым, тщательно постриженным, одетым безупречно и со вкусом, и с тех пор его облик каждый день незаметно менялся к лучшему. Он стал следить за собой с беспрерывной педантичностью, в глазах его появился необычный блеск, речь стала четкой, и тело мало-помалу утрачивало признаки былой тучности. Теперь он выглядел моложе своих лет, походка его стала упругой, вид жизнерадостным, а волосы поразительным образом переменили цвет, лишившись седины без помощи краски. Шли месяцы; одежда его становилась все более роскошной, и наконец он потряс своих новых друзей, отреставрировав и заново отделав особняк во Флэтбуше, где устроил череду приемов, пригласив всех, кого только смог вспомнить, с особой теплотой встретив своих родственников, полностью простив им недавнее намерение заключить его в сумасшедший дом. Кто-то явился из любопытства, кто-то из чувства долга, но всех пленила явная благосклонность и учтивость бывшего отшельника. Он заявил, что выпавшие на его долю труды близки к завершению и что недавно получил наследство от полузабытого европейского друга, намереваясь провести остаток лет как можно ярче благодаря вновь обретенной молодости, вернувшейся к нему после отдыха, бережного отношения к собственному здоровью и соблюдения диеты. Его все реже видели в Ред Хуке и все чаще в обществе людей, к которым он принадлежал с рождения. Полицейские отметили, что теперь криминальные элементы предпочитали встречаться в старой церкви, используемой для танцев, а не в полуподвальной квартире на Паркер-Плейс, хотя в ней, как и в других содержавшихся Сайдемом, по-прежнему кишели тлетворные сборища.

Вслед за этим, с большим интервалом, произошли два события, вызвавшие крайний интерес у Мэлоуна, напрямую связавшего их с делом. Первым было малозаметное объявление в «Игл», где говорилось о помолвке Роберта Сайдема с мисс Корнелией Герритсен из Бэйсайда, девушкой, обладавшей безупречной репутацией в обществе, являвшейся дальней родственницей престарелого жениха; вторым – полицейская облава, устроенная в старой церкви после сообщения о том, что лицо одного из похищенных детей мельком видели в одном из подвальных окон. Мэлоун лично принимал участие в рейде, тщательно осмотрев здание изнутри. Ничего не нашли – собственно, на момент прибытия полиции здание пустовало, но чуткий кельт встревожился при виде некоторых деталей интерьера. На некоторых из настенных панелей были грубо намалеваны лики святых, но черты их были слишком мирскими, слишком язвительными, и подобные вольности были непростительны даже для дилетанта, напрочь лишенного благопристойности. Надпись на греческом над кафедрой проповедника также вызывала у него неприязнь; слова ее были древним заклинанием, однажды уже встречавшимся ему во время учебы в Дублине, и буквально они переводились следующим образом:

«О подруга и спутница ночи, ты, что радуешься лаю собак и пролитой крови, скитаешься среди теней меж гробниц, жаждешь крови и несешь ужас смертным, Горго, Мормо, многоликая луна, милостиво воззри на наши жертвы!»

Он вздрогнул, прочтя эту надпись, и с тревогой вспомнил надтреснутые звуки органа, слышавшиеся по ночам у церкви будто из-под земли. При виде ржавчины на ободке металлической чаши, стоявшей на алтаре, его снова охватила нервная дрожь, и он замер в нерешительности, почуяв непонятное, жуткое зловоние, исходившее откуда-то поблизости. Воспоминание о звуках органа преследовало его, и он с особым тщанием обследовал подвал, прежде чем уйти. Эта церковь вызывала у него неимоверное отвращение, и все же, быть может, богохульные образы и надписи на ее стенах являлись всего лишь вульгарной выходкой безграмотного невежды?

Близилась свадьба Сайдема, и все разгорался скандал, раздутый газетчиками в связи со вспышкой похищений. Большинство жертв составляли дети бедноты, но их число все возрастало, равно как и гнев общественности. Пресса наперебой требовала от полиции решительных действий, и снова участок на Батлер-стрит отрядил своих сотрудников на вылазку в Ред Хук для сбора улик, выявления и задержания преступников. Мэлоун был рад вновь заняться прежним делом и охотно принял участие в обыске одного из домов Сайдема на Паркер-Плейс. Похищенных детей не нашли, несмотря на слухи об их криках и найденной поблизости красной ленточке, но картины и грубо намалеванные надписи на облупленных стенах большинства комнат, а также примитивная химическая лаборатория на чердаке убедили детектива в том, что он напал на след чего-то грандиозного. Картины были омерзительными – на них были изображены всевозможные гнусные твари и пародии на человеческие фигуры, не поддающиеся описанию. Надписи на арабском, греческом, латыни и иврите были сделаны чем-то красным. Мэлоун мало что смог разобрать, но увиденного было достаточно, чтобы судить об их зловещей, оккультной сути. Нижеприведенное изречение на подобии гебраизированного эллинистического греческого языка повторялось чаще всего, наводя на мысль о самых чудовищных заклинаниях эпохи александрийского декаданса, служивших для призыва демонов:

«HEL • HELOYM • SOTHER • EMMANVEL • SABAOTH • AGLA • TETRAGRAMMATON • AGYROS • OTHEOS • ISCHYROS • ATHANATOS • IEHOVA • VA • ADONAI • SADAY • HOMOVSION • MESSIAS • ESCHEREHEYE»[4].