объявили обрушение нескольких заброшенных кирпичных домов в бруклинском районе Ред Хук, повлекшее за собой гибель многих доблестных стражей правопорядка. Все как один говорили, что он не щадил себя, пытаясь очистить это логово беспорядков и насилия, некоторые подробности дела были воистину отвратительными, а неожиданно случившаяся трагедия стала последней каплей. Подобная версия была простой и понятной, а поскольку Мэлоун был человеком далеко не глупым, то заключил, что сгодится и такая. Даже намекнуть этим ограниченным людям на существование ужаса, неподвластного осмыслению – чудовищных домов, кварталов, городов прокаженных, где, словно опухоль, разрасталось зло, привлеченное из древних миров, – означало выписать самому себе билет в палату, обитую войлоком, вместо ссылки на лоно природы, а Мэлоун, несмотря на свои познания в мистицизме, был человеком здравомыслящим. Ему, урожденному кельту, было присуще умение видеть все необычное и потаенное, а зоркий взгляд и логическое мышление помогали найти это в самых заурядных вещах, и благодаря подобному сплаву достоинств этот выпускник Дублинского университета, родившийся в георгианском особняке близ Феникс-парка, к своим сорока двум годам успел многого достичь, порой оказываясь в самых странных местах.

И теперь, думая о том, что он видел, пережил и чего опасался, Мэлоун утвердился во мнении ни с кем не делиться той тайной, что превратила несгибаемого борца с преступностью в дрожащего невротика, что сделала старые кирпичные трущобы и мешанину их темнолицых обитателей вестниками кошмаров и сверхъестественных предзнаменований. Уже не в первый раз плоды его умственного восприятия не получали должного истолкования – да и не являлось ли само погружение в многоязычную бездну подонков нью-йоркского общества выходкой, не поддающейся разумному объяснению? Что мог он рассказать обывателям о древнем колдовстве и фантасмагоричных чудесах, видимых острому взгляду в полном отравы котле, куда разномастная отрыжка омерзительных эпох вливалась ядом, из века в век храня их отвратительный ужас? Он видел ввергающее в трепет адское зеленое пламя, скрытое в оголтелой, беспорядочной хаотической массе, носящей маску показной алчности и таящей внутри богохульство, и кроткой улыбкой отвечал на то, как коренные ньюйоркцы глумились над его расследованием. С каким остроумием, с каким цинизмом они высмеивали его эксцентричные поиски непостижимых тайн, уверяя, что в эти дни в Нью-Йорке нет ничего, кроме дешевизны и пошлости! Один из них даже готов был поспорить с ним на значительную сумму, что он не сумеет – несмотря на множество злободневных публикаций в «Периодическом журнале Дублина» – написать по-настоящему захватывающий рассказ о жизни нью-йоркского дна; сейчас, вспоминая прошлое, он понимал, что вселенская ирония подтвердила те пророческие слова и в то же время тайно доказала ложность их дерзкого смысла. История о том ужасе, что мимолетно явился ему, как и немецкая книга, упомянутая По, «es lasst sich nicht lessen – не позволяет себя прочесть».

II

Мэлоун постоянно чувствовал, что за окружающей реальностью скрываются неведомые тайны. В юные годы он ощущал незримую красоту и упоительный восторг всего мироздания, был поэтом, но бедность, горе и бегство из родной страны вынудили его обратить свой взгляд к более темным сторонам сущего, и теперь его волновали лишь тени зла вокруг. Его повседневная жизнь превратилась в фантасмагорию наблюдений за призрачным злом, то сверкающим зловещей ухмылкой гнилостного нутра на манер Бирдсли[2], то прячущим ужасы за самыми обыденными образами и предметами, как в неброских, менее известных работах Гюстава Доре. Зачастую он считал благом насмешки большинства интеллектуально одаренных людей над сокровенными тайнами, полагая, что, если блестящие умы когда-либо соприкоснутся с таинствами, хранимыми древними, низменными культами, результат будет настолько поражающим, что не только погубит наш мир, но и пошатнет столпы самой вселенной. Без сомнений, все эти размышления были весьма мрачными, но его острый ум и крепкое чувство юмора успешно сводили их на нет. Мэлоун довольствовался тем, что его убеждения воспринимались так однобоко, а запретные видения – так легкомысленно; нервный недуг, до поры скрытый, внезапно одолел его, лишь когда чувство долга швырнуло его в адскую бездну откровений.

Он уже какое-то время числился на участке Батлер-стрит, когда его внимание привлекло происходящее в Ред Хуке. Ред Хук представлял собой лабиринт, где обитала разнородная нищета, находившийся близ старинного портового района напротив Говернорс-Айленд, с грязными улицами, что взбирались от набережной в гору, где длинные, обветшалые Клинтон-стрит и Корт-стрит вели к зданию Бруклинского муниципалитета. Дома здесь были большей частью кирпичными, строились с первой четверти до середины девятнадцатого века, а некоторые глухие улочки и закоулки несли оттенок притягательной старины, в классической литературе именуемый «диккенсовским». Не стоило и пытаться распутать загадочный клубок корней местного населения; сирийцы, испанцы, итальянцы и негры оставили здесь свой грязный след, здесь же встречались и потомки скандинавов и коренных американцев. В этом бедламе на сотнях языков говорил порок, и чужеземные крики вторили плеску маслянистых волн, бившихся в заросшие грязью сваи, и чудовищной органной литании свистков из гавани. Когда-то давно здесь можно было наблюдать куда более радостную картину: светлоглазые моряки жили на нижних улицах, а верхние на холме украшали добротные, большие здания. Пережитки славного прошлого можно было увидеть в постройках, сохранивших следы изящества, изредка встречавшихся благородных церквях, местами мелькали оригинальные детали предшествующей культуры – лестница с истертыми ступенями, обветшалый подъезд, изъеденные червями декоративные колонны или пилястры, фрагменты садов с покосившейся, проржавевшей оградой. Дома в основном возводились из цельных каменных блоков, и периодически попадавшиеся башенки со множеством окон напоминали о днях, когда здесь жили капитаны и судовладельцы, наблюдая за морем.

Из этого переплетения плотской и духовной гнили в небо возносятся богохульства на сотне наречий. Толпы галдящих и распевающих бродяг шатаются вдоль дорог и улиц, изредка чья-то рука незаметно гасит свет и опускает занавески, и чернявые, погрязшие во грехе лица исчезают из окон, стоит появиться кому-то из случайных посетителей. Полицейские потеряли всякую надежду навести здесь порядок и вместо этого пытаются оградить внешний мир от этой скверны. При звуках приближающегося патруля воцаряется призрачная тишина, и никто из задержанных здесь не сотрудничает с полицией. Преступления, что совершаются здесь, своей разнородностью не уступают количеству местных диалектов, в диапазоне от контрабанды рома и нелегальной иммиграции, различной степени беззаконного и аморального поведения до убийств и тяжких увечий в самых гнусных проявлениях. В том, что уровень преступности здесь остается на определенном уровне, нет заслуги местного населения, если только не вменять ему в заслугу искусство заметать следы. В Ред Хук прибывают многие, но немногие покидают его, во всяком случае, посуху – и у тех, кто держит язык за зубами, шансов куда больше.

В текущем положении дел Мэлоуну чудился еле уловимый дух тайн куда более ужасных, чем любой из грехов, порицаемых горожанами и оплакиваемых священниками и филантропами. Как тот, в ком сила воображения сочеталась с научным подходом, он понимал, что в условиях беззакония современным людям свойственна жуткая склонность следовать порочным, инстинктивным моделям полупримативного, дикого поведения в повседневной жизни и религиозных обрядах, и подобно антропологу он, содрогаясь, наблюдал за песнопениями и богохульством процессий, состоявших из мутноглазых, покрытых оспинами молодых людей, шествовавших по улицам в темный предрассветный час. То и дело можно было видеть кучки этих юношей; иногда они зловеще скалились на перекрестках, иногда на дешевых инструментах играли пугающую музыку у подъездов, иногда, одурманенные, клевали носом или нецензурно бранились за столиками закусочных у муниципалитета, иногда шептались у обшарпанных таксомоторов, припаркованных у высокого крыльца разваливающихся домов с плотно занавешенными окнами. Он смотрел на них с дрожью и великим интересом, в чем не мог признаться своим сослуживцам, так как видел за ними чудовищную связующую нить тайной преемственности, некий дьявольский, сокровенный древний образец, всецело лежавший за пределами и куда глубже омерзительной массы их преступлений, образа жизни и притонов, учет которых столь добросовестно и тщательно вела полиция. В душе он был уверен, что они являются наследниками какой-то безобразной первобытной традиции, носителями вульгаризированных, извращенных обрывков знаний культов и обрядов старше, чем