Михаил презрительно оглядел пленника.

— Ты что же думаешь, что я такой тупой, да? Ты думаешь, я не знаю, что Янина не обрадуется, проснувшись взаперти? И я, типа, надеюсь на стокгольмский сидром… Нет, мент, — убийца подался вперед, — все будет совсем не так. Вначале — да, я дам Янине выплакаться. Скажу, что был вынужден так поступить, но ничего ей объяснять не буду. Сама поймет через годы, когда отец… повесится. Когда его найдут в петле с сережками «русалок» в кармане и запиской «Простите»… Такую записку он оставил матери, когда ушел к Женьке. Там было одно слово печатными буквами — «Простите». Мать эту писульку скомкала и выбросила, а я подобрал… Как думаешь, майор, я смогу такими же крупными буквами написать одно-единственное слово, а? Как думаешь, мама вспомнит ту, первую записку? Подтвердит, что отец так извиняется в предательстве? А что будет, когда вместе с сережками в кармане бати найдут лоскуток платья Янины с кровавым отпечатком его ладони… Чему поверят? Фактам или оставшимся вопросам к мертвому серийному убийце?!

Гущин во все глаза смотрел на уверенно рассуждающего монстра и понимал, что тот все исключительно продумал. Его плану и в самом деле могло помешать лишь признание отца о происшествии на берегу.

Но продолжать надеяться, что Львов продолжит скрытничать, когда пропадет его приемная дочь… наивно.

Или Михаил предусмотрел нечто и на этот случай. К примеру, он будет бесконечно оживлять «маньяка» Редькина. А после, через годы действительно повесит папу.

— Я понимаю, мент, — продолжал рассуждать психопат, — что накрепко связать меня и Янину должен — ребенок. И потому, мой батя должен еще пожить. Когда Янина родит мне сына, я приведу ее домой, скажу всем, что не мог иначе поступить… Я спас Янину от «серийного убийцы», которого не смог выдать полиции. Он все же мне родной отец. Я не сумел сделать выбор между отцом и любимой девушкой и предпочел спрятать ее здесь. Правду рассказал только после того, как тот, кто ей угрожал — повесился…

«Шито белыми нитками, — подумал Гущин. — Но Миша в это верит. От плана не отступит».

— А как ты вообще объяснишь похищение Янине? Ты ее подманил, усыпил, привез сюда…

— Я?! — нажимая себе на грудь, воскликнул Водяной. — Она ж меня не видела, я ей сзади нос марлей с хлороформом закрыл и усыпил тихонько! Когда-нибудь я ей скажу, что отбил ее у Редькина. Увидел, как он несет ее к лесу и отбил! А потом привез сюда.

— Вопрос появится. Откуда ты узнал, что Редькин действует заодно с твоим отцом и, вроде как, приказал похитить подельнику дочь, пока сам создает себе алиби?

— Профессионально мыслишь, мент, — похвалил майора психопат. — Но это все нюансы. Скорее всего, скажу, что когда дрался с Федей за свою принцессу, тот мне постоянно твердил, что действует по приказу бати.

— И ты Федю после этого отпустил?! Как и отца не сдал полиции?

— А он — сбежал, — хмыкнул убийца. — «Живой» Федя может мне еще пригодится, вдруг придется все же фотку лоскутка высылать? Типа, подельники держали все памятные штучки в одном месте, и Федя, разумеется, знал, где отец спрятал ткань с оттиском руки. Федул собрался в бега, ему потребовались деньги и он начал угрожать отцу разоблачением…

— Подожди! — перебил майор. — Мне странно, что ты надеешься, будто полиция поверит «Федулу», а не твоему отцу, если он признается в том, что случилось с ним в ночь убийства Лары. Зачем убийце оставлять такой фетиш, как кровавый отпечаток на ткани?!

— А это не просто ткань, майор. В этой «русалке» главным было — платье. Кровавая ладонь на куске платья, это — тавро. Отпечаток собственности как бы на самой Янине, понимаешь?

У Гущина заколотилось сердце: «Да, понять кровавый отпечаток, как тавро, способен только тот, кто сам бы хотел его поставить. Кто сам убивал… и понимает особенную ценность подобного фетиша». Стасу, как человеку, безусловно здравому, такой поворот не пришел бы на ум.

Водяной с усмешкой наблюдал за шокированным следователем.

— А знаешь о чем я сейчас подумал, мент? — спросил. — Я подумал, а не перейти ли мне в католичество? Исповедоваться оказалось приятно, нервы щекочет, как будто заново все испытываешь… У католиков священник не перед тобой сидит, а в будке за темной решеткой. — Убийца раскинул руки в стороны, потянулся: — Я уже не жалею, майор, что привез тебя сюда. Поболтали, время скоротали… Мысли высказанные вслух, показывают недочеты… Жаль, что поп-католик не будет задавать мне такие же толковые вопросы, как и ты… Но я это как-нибудь переживу, — ухмыльнулся душегуб.

— Тогда еще один вопрос?

— Валяй.

— Миш, как я понял, Янина может провести здесь долгие годы. Но как долго ты будешь ждать возникновения синдрома? Янина может испугаться, замкнуться… А вдруг вообще — возненавидит?

— А химия на что? — усмехнулся Водяной. — Я, разумеется, не буду сегодня же добавлять ей в питьевую воду афродизиак, пусть выплачется, я ее утешу. Словами. Ну а потом… Потом, однажды она проснется на моей груди.

Неожиданно. Монстр оказался не таким уж и больным на голову. Он все же отдает отчет, что его любимая способна слишком долго упрямиться — ситуация, даже он это понимает, нетривиальная, мягко выражаясь. Пусть даже для себя он спишет сопротивление «влюбленной» девушки на стресс, на заключение, неволю…

— Стоит только запустить процесс, — самодовольно рассуждал маньяк, — а дальше все пойдет уже по-накатанной. Каждый день, каждую ночь…

«И каждый день ты будешь давить Янине на мозг: «Я тебя спасаю, я твой единственный защитник, ты ничего не понимаешь и не спрашивай… Когда-нибудь, клянусь, ты все узнаешь и простишь!..» Как долго Яна будет сопротивляться этому давлению? Когда сломается, поверит? Через годы… когда их и в самом деле объединит ребенок?»

Думать об этом Гущину было невыносимо. Он оборвал откровения маньяка:

— Миша, а скажи. Если бы Редькин не стал бы за забором орать и напрашиваться, то как бы ты меня на него вывел?

— Стрелял бы я по-любому. Но ты мне очень помог, мент. Не знал я, что ты у нас такой отчаянный, раз в драку с Федей сам полез. — Водяной придерживался интерпретации разобиженного Редькина, которого майор всего лишь в пузо разочек ткнул, и дракой это, в принципе, назвать нельзя. Но уточнять данного факта Гущин не стал. — А в остальном… — Водяной, припоминая последовательность событий того дня, раздул щеки. — Надо знать деревню, мент. За пару минут до того, как Федя за забором объявился, я сам собирался к нему идти, ждал только, пока все за столом соберутся. Хотел сказать Федулу, что, мол, отец попросит его вести себя потише, типа, у него солидный мент живет. А Редькин… ему только начни указывать, все наоборот сделает. — Сын Львова усмехнулся: — Любил Федул отца позлить «ты мне, Димка, не указа». — Гущин сделал пометку, что Водяной впервые говорит о Редькине в прошедшем времени. — Как нарочно все супротив делал, батя вечно за него заступался. По старой памяти.

— Но если все же Федор не начал бы выступать?