После первого паломничества поэт завершает свою единственную поэму «Дар двух Ираков», и мотивы недовольства пребыванием в Ширване и Шемахе звучат уже в ней:

Тюрьма для меня – жилье мое,

Каждый волос [на моем теле] – приставленный ко мне

                                                              [доносчик],

Из путников, странствующих по миру,

Ко мне не допускают даже и ветер.

Горе [мне], если хоть шаг я ступлю по дороге!

Увы [мне], если хоть раз я вздохну из глубины души,

Злоречивый доносчик завяжет узелком этот вздох,

Запечатанным снесет его к его величеству шаху.

(Перевод Е.Э. Бертельса)

Порицая Ширван, поэт предается воспоминаниям о тех благодатных местах, где он побывал во время путешествия. В поэме и некоторых касыдах можно найти противопоставление Ширвана Хорасану, который представляется поэту идеальным царством и пределом его мечтаний:

В чем причина того, что мне отправиться в Хорасан

                                                                    не дозволяют?

Я – соловей, а мне побывать в цветнике не дозволяют.

Не найти в садах Хорасана птицы, подобной мне.

А мне, увы, там побывать не дозволяют.

Невозможно повезти ларец с перлами на иракский базар,

Если побывать в Хорасане мне не дозволяют.

Нет-нет, бьет источник живой воды в Хорасане.

[Но] поскольку я не Хизр, отправиться к нему мне не дозволяют.

(Перевод Е.О. Акимушкиной)

Естественно, что высказывания против Ширвана, содержащиеся в поэме, не могли не навлечь на поэта гнев его высоких покровителей. Шаху Ахсатану доложили о недозволенных речах, и Хакани оказался в тюрьме города Шабаран, где томился и погиб другой поэт закавказского круга – Фалаки. Сколько времени Хакани провел в темнице – неизвестно, однако в его Диване имеется несколько касыд, относящихся к жанру хабсийат («тюремные элегии»), которые явно перекликаются с аналогичными произведениями Мас‘уда Са‘да Салмана и Фалаки, испытавших тяготы заключения. А.Е. Крымский считал, что Хакани попал в тюрьму в начале 60-х гг. XI в. Поэтому следует полагать, что самое известное произведение этой тематики в творчестве Хакани, так называемая «Христианская касыда», адресована одному из тогдашних претендентов на византийский престол, будущему кесарю Андронику I Комнену (1123–1185) (император с 1183)[43]. Поэт просит о заступничестве, демонстрируя свои знания в области христианской догматики, однако в концовке произведения говорит, что не намерен отказаться от мусульманской веры.

Касыда, сложенная в заточении, насыщена христианскими мотивами, которые, впрочем, в ряде случаев имеют четкие коранические параллели. Вот ее начало:

Небо движется вкривь еще более, чем почерк христиан,

Я у него в цепях, подобно монаху.

Разве нет Духа Божия в этом монастыре, раз сделался

Таким Даджжалем этот покрытый голубой глазурью купол?

Мое тело согнуто, как нить Марйам,

Сердце, словно иголка ‘Исы, прямое…

Дни мои облачились в одежды монахов,

Из-за этого я каждую ночь, как монах, возвышаю голос.

Трубным гласом [рыданий] на рассвете я раскалываю

Крестовину оконца на этой зеленой крыше.

(Перевод Н.Ю. Чалисовой)

Описание тягот тюрьмы, связанных с его пребыванием «в оковах», построено на христианских ассоциациях: я в оковах похож на монаха в веригах, тело мое худо и согбенно, как сложенная пополам тонкая нить, которой шила покрывало для алтаря Марйам (Дева Мария), мои дни в узилище темны, как одежды монахов, и т. д. Центральная часть касыды, в которой Хакани, взывающий к справедливости, порицает своих мусульманских покровителей и даже, как кажется, намерен отвернуться от ислама, также изобилует христианской терминологией – именами иерархов, названиями ветвей христианства, упоминанием Святой Троицы, распятия. Поэт строит целую серию мотивов на основе различных эпизодов предания о рождении ‘Исы (Иисуса). Касыда эта, как и многие другие касыды Хакани, может служить образцом книжной учености и головоломной сложности.

Под конец жизни поэт, потерявший старшего сына и жену, все же покидает ненавистный Ширван и переезжает в Тебриз. Но и там, если судить по стихам, его продолжают преследовать несчастья. Потеряв уже в Тебризе и второго сына, поэт остается совершенно один. О последних его годах судить очень сложно, однако можно предположить, что он вел отшельнический образ жизни. Средневековые источники не позволяют точно установить дату смерти Хакани. Скорее всего, она приходится на 1198/99 г. Поэт был похоронен на знаменитом «Кладбище поэтов» в Тебризе, там же, где Катран. До наших дней могила Хакани не сохранилась, так как старое кладбище было разрушено во время одного из многочисленных землетрясений. На его месте ныне возведен своеобразный мавзолей-музей, на стенах которого располагаются выполненные в условной манере портреты всех поэтов, некогда похороненных на этой земле.

Стремление Хакани не только к внешней, но и к внутренней свободе находило выражение в тематике его стихов, в которых большое место занимают религиозно-мистические мотивы. Мистическое миросозерцание и отшельничество были в эпоху Хакани единственной реальной альтернативой тому образу жизни, который поэт вел при дворе. Подобные настроения облекались в форму традиционных мотивов зухдийат (аскетическая или покаянная лирика), содержащих жалобы на несправедливость судьбы, сетования на тщету мирскую, осуждение людских страстей и пороков. Хакани все более ощущает себя преемником поэтов, осуждавших придворную карьеру – Насир-и Хусрава и Сана'и. Характерно, что в одном из стихотворений в форме кыт‘а поэт называет себя последователем Сана'и:

Пришел я в этот мир, чтобы сменить Сана'и,

По этой причине отец дал мне имя Бадил (т. е. «замена»).

(Перевод Е.Э. Бертельса)

Пессимистические настроения, пронизывающие всю поэзию Хакани, находят выражение не только в многочисленных плачах и поминальных элегиях (марсийа), но и в произведениях другой тематики. Это, к примеру, довольно большое по объему стихотворение (42 бейта), которое начинается словами «О сердце, извлеки назидание из того, что зрит око…». Посетив во время одного из своих странствий развалины древней столицы Ирана, Хакани сложил своего рода плач, проникнутый духом скорби по былому величию державы и осознанием бренности всего земного. Несмотря на то, что во всех изданиях Дивана Хакани этот текст помещен в раздел касыд, сам автор считает его кыт‘а, о чем и говорит в концовке:

Взгляни, какое чудо творит в этой кыт‘а

С мертвым – Мессия сердца, а с Безумцем – мудрец души.

Некоторые исследователи усмотрели в этом произведении последние отголоски шу‘убитских настроений, подобных тем, которые можно найти в ряде образцов арабской поэзии, например, в известной касыде ал-Бухтури (821–897), рифмующейся на букву син, с ее откровенным восхищением