каннибала. Страшно и сладко узнать в нем себя. Так собака вспоминает в себе волка». Блуждание в лесу – страшное, это и обретение себя темного, срифмованного с бесами.

На уровне мистическом мир становится преисполнен нечистыми проявлениями. Супруге Ане всё мерещатся на даче бесы и бесовское, связанное с темным лесом. Сам автор подозрительные проявления инфернального видит в няньке маленького сына Наташе, темные волосы которой рифмовались для него с лесом.

Андрей Худяков боялся темноты с детства. Темнота – угроза, загадка, в которой может поместиться и вурдалак, и серенький волчок. Тьма связывает и с могилой, там темно.

Сам автор говорит о полученной еще в детстве прививке против чудес: «Вокруг были люди верующие, которые каждую секунду обнаруживали чудо. Так моя вера быстро скисла, и сплю я как младенец». Он рассказывает только об одном явлении чудесного: стихи младшей сестры Бориса Пастернака Жозефины в перестроечном журнале «Огоньке», в которых он, будучи ребенком, уловил «старушечью жажду омоложения» (подобной старухой из страшных сказок был и сам «Огонек» тех разломных лет). Потом призрак Жозефины периодически являлся ему в кошмарных снах, пока он не повзрослел в 1993 году, а она не умерла.

В этом образе юный Сергей почувствовал нечто ведьминское. Это была его детская баба-яга – посредник между миром мертвых и живых, а для ребенка – сама смерть. Герой повести «Малыш наказан» Локотков вспоминает как в пять лет его посещало видение: во время дневного сна вначале к нему приходит девочка с косичками и ложится под одеяло, а потом – ведьма: «ЭТО КОНЕЦ. У мальчика сердце заходится стуком».

В детстве герою повести «Как меня зовут?» также запало в душу имя Жозефины Пастернак, услышанное от взрослых. Это «леди-наоборот» – «похитительница-мумия, заманчивая, улыбчиво-загребущая, выдвинулась в полярном сиянии и перезвоне аметистовых побрякушек». Через абзац возникает образ Бабы-яги и детский кошмар. За 13 лет до рождения Андрея его мать тоже преследовали в кошмарах волчьи клыки и бесы, обещавшие головокружительную карьеру сыну, если она будет с ними. Но после было крещение.

Прививка против чудес хоть и была, но она-то и подстегнула интерес к чуду. В «Книге без фотографий» Сергей пишет, что бабушка, которая приехала к ним жить из Екатеринбурга, в числе прочего рассказывала «о колдовстве, порче». Она знала, о чем говорила, ведь до войны польский колдун навел порчу на деда, который пришел его арестовывать. Потом тот собирал всю родню, чтобы расколдоваться. Рассказ об этом содержится в повести «Ура!». Там же он вспоминает о том, что его отца во время переезда в войну матери пришлось оставить на сутки у бабы-яги в таежной избе. Тогда они «еще встречались, невымершие и недобитые». Мистическое и чудесное вполне вписывается в шаргуновскую картину мира, составляет часть реальности.

Или, к примеру, Ульяна, подруга Петра, говорит, что перед сном всегда читает молитву, которой ее научила бабушка, через которую она рифмуется с ангелами: «Ангел мой, пойдем спать со мной! А ты, сатана, отойди от меня! От окна, от дверей! От постели моей!» (эту же молитву читала бабушка героя повести «Чародей»).

На уровне животном в повести проявляется противопоставление кошек и собак («Иногда мне кажется, что борьба ангелов и бесов – это борьба кошек и собак»). Автор вспоминает кошку Пумку, которая гоняла всех соседских собак. Сейчас этой кошки нет и его некому защитить от собачьих клыков.

«Я уходил от них, уплывал с этого гиблого места… На станцию – и в город. Сделал шаг, другой – свобода нахлынула. Я удалялся, забыв обо всем, даже о ребенке. Свобода вела вперед и вперед, и, разрывая грудью духоту, я подумал с удовольствием, что долго сюда не приеду!» – этот восторг Сергей ощущал перед нападением овчарок-бесов. Почувствовал свободу, чтобы ощутить клыки «ада райской местности»: «Голая дорога, ни души, утренний нектар пустынный. Еще укус». А ведь впереди ждала не только свобода, но и то новое, вкус к которому всё больше ощущал: важная встреча, открывающая двери в политику. Ее пришлось отложить. Хотя, вполне возможно, две напавшие овчарки спасли его от акульих зубов или показали предстоящие перспективы. Серьезно пострадал и Петя, когда в темноте погнался на Ульяной – разломал пополам велосипед и повредил руку.

На уровне человеческом Василий, широко шагая, движущийся к смерти, противопоставлен Наташе, жадной до жизни. Когда «расстояние до смерти», ведущее с собой череду несчастий, было отмерено – Вася умер, то и на няньку Наташу, исполненную витальных сил, герой уже смотрел иначе. Увидел в ней заботу о его сыне, оплот жизни – через год она родила двойню. Чуть раньше о ней писал: «На свежем воздухе под запахи леса работал ее гипноз хозяйки». Она его бесила. От нее, как и от леса, он ждал подвоха.

В Наташе слишком много природы, живого. Она – «агент природы», а в природе жизнь и смерть идут под руку. Автор-герой говорит жене: «Знаешь, почему в Югославии была такая кровавая резня? Почему кровав Кавказ? Там слишком много природы. Селяне, живущие в одном ритме с природой, пустят ножи в любую секунду в любое мясо. Без сомнений. На фоне лугов, лесов и гор их движения слепы и точны, как сама природа. Они различают душок жертвы и опасную вонь сильного. Вместе с природой они любят цветущее, румяное, дикое, громкое, хамское, напористое – всё, в чем весна и лето. Отвергают сдержанное и рыхлое, ледяное и плаксивое, разорванное и рассыпанное, желтое и бледное – осень и зиму. Быть как весна, как лето! Особенно это относится к женщине. Женщина, как земля, должна быть податлива и плодоносна». В ней есть что-то инфернальное, и этим она напоминает героиню повести «Малыш наказан» Полину с ее зверской красотой.

На уровне атмосферном, природных явлений солнце, свет естественно противопоставляются темноте. Духота – свободе, дождю, который вполне может преобразоваться в град, несущий беды. Шаргунов описывает тревогу, которая исподволь нагнетается в воздухе, наэлектризованном постепенным приближением смерти.

Путь до смерти начинался с жары в пробке, когда «солнце стояло высоко». «Солнечный огонь» рифмуется с «грубым языком» Наташи. Кстати, ощущение жары, липкого, будто инфернального пекла есть и в романе Захара Прилепина «Черная обезьяна».

«Новое побеждало. Мир источал энергию духоты, волю к насилию. Мир напрягся, словно силач, который, обливаясь липким потом, вот-вот поднимет свинцовую штангу, вытянет до небес, и грохнет оземь, и разревется счастливо и жалобно под шквал аплодисментов и слепые вспышки». Дождь медлил. Но в этом уже есть мучительное преодоление пути к смерти. Умирает Василий, а с другой стороны – через год Наташа, к которой шофер в последнее время