Он терпел долго. Так долго, сколько выдержали горящие огнем легкие. А когда рассудил, что уже в безопасности, вынырнул, жадно втягивая воздух распяленным ртом.

И тут же почувствовал удар в левое плечо.

Услышал торжествующий крик Скафти.

Несколько долгих мгновений боли не было, только онемела рука. Вратко попробовал грести одной правой, и тут словно раскаленный шкворень пронзил его, добираясь до самых закоулков души. В глазах потемнело, и парень потерял сознание, успев подумать напоследок:

«Теперь точно утону»…

В первый раз Вратко пришел в себя, лежа на спине.

Прямо над головой раскинулось многозвездное небо.

Ночь?

Сколько же он пробыл в беспамятстве? Каким чудом не утонул? Не истек кровью?

Парень пошевелил пальцами и ощутил скользкую глину. Плечи его опирались на берег, а ноги лениво шевелила речная волна. В сапоге – левом, потому что правый, по-видимому, потерялся, – хлюпала вода. Попробовать подняться?

Новгородец не сумел не то что опереться на локоть, но даже поднять голову. Силы куда-то ушли. В левом плече угнездилась тупая боль. Наверное, то же он чувствовал бы, получив удар кузнечным молотом.

События прошедшего дня пробежали перед его внутренним взором.

Нет сомнения, он раскрыл заговор. Хотя, правильно сказать, обнаружил. Раскрыл, это когда доподлинно известно – кто во главе, какую цель преследует, имена простых исполнителей…

Вот добраться бы до Хродгейра да вместе с ним пойти к Харальду-конунгу… Уж они бы разобрались. Вывели бы на чистую воду и Модольва Белоголового, и отца Бернара, и неизвестного рыцаря. Как там его? Эдгар Эдвардссон? Еще один претендент на корону Англии?

Раздавшийся неподалеку звук рыдания заставил сердце Вратко обмереть.

Это еще что?

Кто может плакать на речном берегу среди ночи?

Да еще так громко, в полный голос.

Какая-то женщина оплакивает погибшего при Гейт-Фулфорде мужа?

Но почему ночью? Почему одна, вдалеке от людей?

Невидимая плакальщица снова закричала. Гораздо ближе. От этого ли или оттого, что клокочущие рыдания прозвучали особенно горестно, Вратко стало страшно. Нет, не может человеческое горло издавать такие звуки.

Может, ночная птица или зверь?

Мяуканье кошки иногда бывает похожим на плач младенца. Но насколько же огромна должна быть кошка, чтобы орать вот так?

Еще острее, чем прежде, парень осознал свою беспомощность. Ведь он не сумеет отбиться даже от лисы, не говоря уже о волке, медведе или неизвестной великанской кошке. Вот так сожрут среди ночи и не спросят, как зовут. Обидно…

Третий крик донесся едва ли не с пяти шагов. В нем звенели страдание, боль и горе.

Нет, ни зверь, ни птица так убиваться не могут.

Ценой невероятных усилий, чудом не потеряв сознание, Вратко повернул голову.

На бугорке, залитом светом луны и звезд, стояла женщина в белом, бесформенном одеянии. Вроде бы рубаха, но и не рубаха. Плащ и в то же время не плащ… Длинные седые волосы разметались по плечам, груди. Нависали на лоб и глаза, скрывая лицо плакальщицы.

Непослушными губами новгородец попытался поздороваться, хотя понимал, что его пожелание будет выглядеть по меньшей мере глупо. Сиплый шепот, похоже, не услышал никто, кроме него самого.

Однако женщина покачнулась, словно береза на ветру, подняла руки к небу. Широкие рукава упали, открывая костлявые, подобные высохшим ветвям, предплечья. Но Вратко бросились в глаза не худоба плакальщицы, а ее скрюченные пальцы, каждый из которых венчал длинный, изогнутый, словно серп, ноготь.

Парень похолодел.

Нечисть.

Точно нечисть.

Он не помнил, чтобы о подобном создании рассказывали ему Сигурд или Хродгейр, Мария или Рианна, но от этого легче не становилось.

Сейчас с ним можно делать все, что душеньке угодно. Хотя у плакальщицы – так для себя назвал Вратко когтистую тварь – души-то и нет, скорее всего. Может сырым его жрать, может поджарить, если захочет. Как Баба-яга жарит детишек, заблудившихся в лесу и на свою беду вышедших к ее избушке на куриных ногах.

Нечисть заклокотала горлом и сделала почти незаметный шаг. Будто перетекла с места на место, но оказалась гораздо ближе. Тряхнула головой, отбрасывая волосы со лба.

Два огромных круглых глаза горели зеленым огнем. Совсем по-волчьи. Отличие было только в узком вертикальном зрачке.

Словен горячечно соображал, кому молиться. Перуну или Иисусу? Кто быстрее поможет? До громовержца, брата солнца и огня, далеко – сколько верст отмерять до русской земли надобно? Зато он вроде как понадежнее кажется. Иисус Христос – Бог добрый и всепрощающий. Он, может, и воздаст за мученическую смерть, примет в райские кущи, только Вратко не хотелось помирать. Ой, как не хотелось… Если плакальщица его загрызет, кто расскажет конунгу о предательстве, зреющем в самой середке его войска?

Мысли метались, словно муравьи в растревоженном муравейнике.

Попытаться произнести вису, как тогда, с накилеви? Почему-то ни единого слова не приходило на ум. Виной тому, скорее всего, всепоглощающий ужас, которому Вратко не мог противостоять, как ни старался.

Креститься? Говорят, нечисть терпеть не может крестного знамения…

Плакальщица сделала еще один шаг-нешаг. Вытянула жадные когтистые руки…

Новгородец набрал побольше воздуху, намереваясь заорать. Когда все способы откинуты как бесполезные, остается только хорошо покричать…

Что-то большое, черное пролетело над лежащим Вратко, обдав его лицо потоком холодного воздуха.

Огромный черный пес, ростом с годовалого теленка, вздыбил шерсть на загривке ровно на полпути между беловолосой когтистой плакальщицей и раненым. Он глухо ворчал. Кончик лохматого хвоста подрагивал, выдавая самые решительные намерения.

Нечисть отшатнулась. Взмахнула широкими рукавами. Закричала. Теперь в ее голосе отчаяние смешалось со злостью.

Но плакальщица не думала сдаваться.

Она быстро-быстро зашевелила пальцами, будто перебирая невидимую пряжу, подалась вперед. Глаза ее мерцали: то разгорались ярче звезд, то тухли, словно угли забытого костра.

Пес отступил на шаг. Зарычал громче.

Вратко удивился, что его спаситель совсем не лает. Обычная собака разрывалась бы, стараясь запугать врага. Значит, перед ним не обычная собака.

Бесшумно ступая, появился второй пес. Такой же черный и огромный. Он обогнул лежащего человека, коснувшись косматой лапой волос на голове, и замер рядом с первым.

Плакальщица пронзительно закричала, зашевелила пальцами вдвое быстрее.