и слава богу… Я ведь тогда, в шестьдесят девятом, нарыл в архивах ВСЕГЕИ журналы с анализами проб «серых кристаллов», и сразу спросил Дэ Пэ… э-э… Дмитрия Палыча Григорьева, почему, несмотря на почтенный возраст камней в семьдесят миллионов лет, он так уверен, что они синтетические? Нет, конечно, аргумент с аналитической чистотой сильный, но это, теоретически, мог быть каприз природы. Я ему так и сказал тогда — мол, алмазы ведь тоже бывают очень чистые! А Дэ… Дмитрий Палыч завелся сразу. Я, шипит, собственными глазами видел в кристаллах микропузырьки газа, идентифицированного, как чистый аргон! Мол, не слишком ли много капризов природы за один раз?

— Дэ Пэ назвал «серые кристаллы» ивернитом, — мягко сказал я.

— Даже так? — изумился геолог, краснея, и нервно оглянулся. — И правда, — забормотал он, — пойдемте в скверик…

Мы втроем заняли всю скамью в тени крепкотелой березы.

— Расскажи о себе, — попросила Ната, теребя носовой платок.

Я отметил, что ласковое «папа», вырвавшееся в момент волнения, больше не звучало в ее речи.

— Да что я… — вздохнул Мстислав Максимилианович. — Ты-то как?

— Отучилась, — пожала плечами Талия, — работаю…

— Не слушайте вы эту скромницу, — вступил я. — Наташа — выдающийся программист, кандидат физико-математических наук, а сейчас пишет докторскую!

— Да там наброски одни… — смутилась моя «жена», но и порозовела от удовольствия.

— Здорово! — неумеренно восхитился Ивернев. — А дети есть?

— Дочь, — нежно улыбнулась Талия.

— Лея Михайловна! — уточнил я с выражением, и поймал благодарный Наташин взгляд.

— Здорово… — приуныл Мстислав Максимилианович. — Выходит, я дед…

— Лея всегда мечтала, чтобы у нее было два деда, как у всех, — сказал я негромко, и наш визави как будто приосанился, выходя из образа страдальца, униженного судьбой.

— Ну, а я… — он развел руками. — Орлы Семичастного меня сразу захомутали, но в резервацию не переселили. Ну, тут как бы договор, что ли, вышел… Мне очень не хотелось в Спецблок, а чекистам позарез нужен был сексот в «Сибцветметпроекте», вот меня и пристроили туда старшим научным. Справили документы на мое собственное имя, и такая «подмена личности» ни у кого не вызвала подозрений, ведь здешний Слава Ивернев вместе с мамой пропал без вести в марте сорок второго года, когда колонна машин пыталась вывезти детей из блокадного Ленинграда… Потому, кстати, здешний Ефремов и не написал «Лезвие бритвы»… А мне-то как быть? Шансы вернуться в родной мир стремились к нулю, надо было как-то устраиваться здесь, начинать новую жизнь. В общем… Еле я дождался первого отпуска — и поехал, как и задумывал в «Альфе», искать свою Тату… Разумеется, нашел я не ее, а двойника твоей мамы… Таисию Абрамову, красивую женщину под сорок, учительницу русского, разведенную и бездетную… М-м… — он заерзал. — Скажи, Наташ… А ты знала, что твоя мама… как бы это сказать…

— Паранорм? — понятливо улыбнулась Ната. — Знала. И мама у меня такая, и ты, и я. И Миша! Мы все — паранормы!

— Ну, тогда ты поймешь, — облегченно заговорил Ивернев, — почему я на других женщин и смотреть-то не хотел! Мы с твоей мамой… Ах, да ты всё знаешь и так! Мне было трудно… Очень. Я видел перед собою Тату, а ведь это была совсем иная личность, в жизни не видавшая ни Вильфрида Дерагази, ни Славы Ивернева. Но она влюбилась в меня с первого взгляда… Я понимал, что Таисия всего лишь генетическая копия моей Таты, но слишком уж эта копия была совершенной! Поразмышляв, я женился на Тасе, а в семьдесят первом у нас родилась девочка. Мы назвали ее Наташей…

— Так у меня есть сестра? — вздрогнула «златовласка». — Формально, как бы единокровная… А генетически — родная?

— Ну-у… да, — Мстислав Максимилианович неловко развел руками, и помрачнел. — А четыре года спустя я неожиданно ощутил, что настоящей Таты больше нет. Это было… Это было жутким потрясением… До сих пор успокоиться не могу! Раньше хоть какая-то надежда оставалась, а теперь… Всё. И… Ты извини, Тата… Ох, Наточка! Тасе я ничего не рассказывал о себе, о твоей маме. Пусть всё так и останется, ладно?

— Согласна, — серьезно кивнула Талия, — нам с нею видеться… Лучше не надо.

Мы еще долго сидели, прячась от солнца и людей, делились подробностями параллельных жизней, которые так и не сошлись. «Златовласка» отдала отцу три фотографии — свою, Леи и последнюю мамину, где «наша» Таисия Абрамова снялась за год до гибели.

А Ивернев отдарился двумя снимками. На одном он, на удивление бритый геолог в сапогах и энцефалитке, сидел на берегу бурной реки. С обветренного, загорелого лица еще не сошла усталость, в пальцах расслабленно обвисшей руки тлеет сигарета…

А с другой фотографии на нас смотрела молодая девушка странной и необычной красоты.

«Распустила чёрны волосы, — вспомнилось мне, — да по белы́м плечам…»

— Это она, моя сестра? — негромко спросила Наташа.

Мстислав Максимилианович замедленно кивнул.

— Тате двадцать семь уже, — выговорил он. — Она работает математиком, в госплане Северо-Уральского округа… — помолчал, и добавил вполголоса: — Спасибо вам, что заехали, хоть повидались. Всё не так пусто на душе… О-хо-хо… Я сам, своими руками изломал свою жизнь. И неча на судьбу пенять! Гордыня, ревность, обида детская, да слабоволие — вот они, грехи мои. Не простил я Тату, а то, что свыше, Бог или Мировой Разум, лишили прощенья меня самого. Каюсь да маюсь, и никакого избавленья…

…Наш автобус отъехал через час. Не стали мы задерживаться, тяжко было. Тоска и безысходность словно окутали нас серой пеленою, мешая дышать и жить.

«Икарус» сыто заворчал, тронулся, выруливая на улицу Гагарина, и всё это время нам виден был согбенный силуэт человека в костюме. Ивернев по-прежнему сидел на лавочке, безучастный к обоим мирам, обреченный на вечную муку.

«Lasciate ogne speranza, voi ch’entrate…»

Пятница, 16 мая. День

«Дельта»

Дальний Север, Петсамо

Ледник подмял под себя всю Скандинавию, Балтика промерзла до дна,